Страница 59 из 81
Наверное, всего разумней было оставить где-то машину и возвращаться домой на автобусе, электричке, на такси, которые стоили копейки, а там уже соображать, как выручить своего «Эдика». Но о таком выходе я даже не думал: для чего же тогда наш знаменитый российский «авось»? Ну, подумаешь, действительно, тормоза — они и так держали еле-еле, и у большинства из тех, кто сейчас едут по дороге, наверняка такие же проблемы, как у меня. Или почти такие — если не с тормозами, то с шаровыми опорами, или с резиной. Короче, я продолжил путь и, как догадываетесь, ничего страшного не произошло. Хотя пару раз чуть не врезался в тормозившую передо мной машину и трижды едва не наехал на переходивших дорогу в неположенном месте.
Так чего же, спрашивается, я столько говорю про этот незначительный случай? А вот чего: с его помощью я вывел главную, пожалуй, закономерность нашего с вами бытия: государство в лице власти и множества ее разветвлений привыкло плевать на нас; мы привыкли плевать на самих себя. Плевков столько, что на них ничего не стоит поскользнуться. Я не о жизненных удобствах (впрочем, и о них тоже), я — о жизни и смерти. И на войне этот вселенский авось назывался беззаветной храбростью советского человека, а в мирные дни — самоотверженностью, самоотдачей, отчизнолюбивым порывом. («За родину, за Сталина!..» «Все на целину!..» И так далее.) На самом же деле — завершу свое злобное стариковское ворчание — все это главным образом от ощущения абсолютного сиротства, и космического в том числе…
Мы уже привыкли, что Костя появлялся у нас в доме не один. На этот раз он пришел с худощавым невысоким молодым человеком, у которого была симпатичная внешность, быстрая речь, и он приятно грассировал. (Даже приятней, чем Ленин в кинофильмах о самом себе.) Звали этого парня Семен Сулин. Его отец своими руками готовил Октябрьскую революцию и через два десятка лет после победы был арестован как ее враг и расстрелян. Семену тогда еще не исполнилось семи. Вскоре арестовали и его мать, но не убили — она пригодилась для того, чтобы под охраной пилить лес на Севере, что и делала довольно долго, но, как ни странно, дожила до освобождения и даже вернулась в Москву. Семен не слишком отстал от родителей: его тоже арестовали, дождавшись, когда подрастет и поступит в институт. И поделом, если человека ничему не научила судьба родителей: надо же — с группой таких же умников, как сам, организовали студенческое общество по улучшению социализма! Чтобы вернуть в него ленинские нормы! Много он знал об этих нормах. Зато узнал о других — на лесоповале: сколько стволов обязан свалить за смену.
Впрочем, в отличие от своей матери, ничего страшного о лагере он не рассказывал, даже наоборот: английскому языку там научился с помощью одного из заключенных, подружился с несколькими, с Виталием Гарцем и сейчас дружит, после освобождения. Стихи там писать начал, и прозу тоже. И продолжает это дело — в основном для детей.
Судьба не раздавила его, а, наоборот, закалила. Впрочем, не один он — из тех, кто вернулся из лагерей и кого я знал, — был таким. (Правильно подметил поэт Николай Тихонов: «гвозди бы делать из этих людей…») Семен даже в Союз писателей проник — только не через приемную комиссию, чего столько лет добивался Костя, а через ворота гаража: да, да, после освобождения сдал на водительские права и устроился шофером не куда-нибудь, а в писательский гараж. Самого Михалкова возил! Или кого-то в этом роде… Я смотрел на него и завидовал, но абсолютно белой завистью, честное слово. Смотрел и вспоминал совсем недавние мучения мужа Мили, Григория, не имевшего права после освобождения жить в Москве (и еще в сорока с лишним городах); и такое же положение мужа сестры Мары, Леонида, кого за нарушение этих правил отправили в ссылку в Казахстан. (Все-таки, что бы ни говорили, смерть Сталина принесла что-то хорошее.)
С Семеном мы быстро сдружились. Он познакомил меня со своей матерью, с лагерным приятелем по имени Виталий и с новым своим знакомым — «жутко талантливым художником», который живет в ужасных условиях и потому свои «жутко талантливые» картины и рисунки держит не у себя, а в доме у одной известной московской киноактрисы.
Вообще круг его знакомств был на удивление велик и разнообразен и неустанно расширялся. Как у него получалось, я понять не мог и не могу, но стоило при нем упомянуть фамилию более или менее известной личности — литератора, актера, художника — и, оказывалось, Семен его (ее) уже знает. А если сегодня еще не знал, что бывало довольно редко, то через несколько дней это имя вполне могло появиться в реестре свежеиспеченных знакомых.
Так вот о художнике. Смотреть его произведения Семен повел меня и кого-то еще из общих друзей в квартиру Нины Алисовой (она стала известной после исполнения главной роли в довоенном фильме «Бесприданница»). Ее дочь показала нам несколько работ художника (назовем его Андреем Корзуновым) — это была в основном графика, иллюстрации к романам Достоевского, а также портреты — самого писателя и кого-то еще, но у всех у них были странные, удлиненные и печальные глаза — это я хорошо запомнил. Странным было и то, как проходил показ — в полном молчании, с какой-то непонятной осторожностью, словно что-то запретное. Оно и было тогда почти запретным (о чем я узнал позднее), но не по цензурным соображениям, а потому, что на этого молодого художника ополчилось целое стадо зубров — признанных мастеров кисти. За что? Какую угрозу почуяли они в нем, бедном, начинающем, но уже достаточно уверенном в себе? Неужели только из-за этой его уверенности они сладострастно сообщали читающей публике в своих коллективных газетных статейках о том, какой он бяка и халтурщик — даже кисть держать в руках не умеет.
Я плохо чувствую живопись, еще хуже разбираюсь в ней, на меня не произвели тогда большого впечатления портреты Корзунова, а гораздо позднее — и его многочисленные полотна, исторические и бытовые; когда же я узнал о его взглядах и убеждениях, то, мягко выражаясь, не ощутил вообще особой симпатии к этому человеку, однако и тогда, и теперь мне противна поднятая против него кампания. Впрочем, художник получил полную возможность восторжествовать над своими хулителями и гонителями, ибо вскоре стал у нас во много раз известней (и богаче) большинства из них.
Но в те годы, когда Семен повел меня один раз к нему в гости, Андрей жил в жалкой комнатушке, куда был ход через общую кухню. И с ним там жила его жена, которую он называл «сова» и о ком сразу сообщил, что она близкая родственница Бенуа. Какого Бенуа — я не спросил, потому что краем уха слышал только об одном, кажется, о театральном художнике. Однако понятия не имел, что тот доживает сейчас свой век в Париже, что в Москве уже давно умер его родной брат, знаменитый архитектор, заслуженный деятель искусств, и что их отец тоже был архитектором и принимал когда-то участие в достройке Петергофа и Русского музея. Вот такая семья…
Когда-то пародист Масс или пародист Червинский, а может оба вместе, так как много писали в паре, напечатали такую эпиграмму на писателя Саянова, автора романа «Небо и земля»: «Прочел читатель заново один роман Золя, потом прочел Саянова — „Небо и земля“!» То же можно воскликнуть, сравнивая художника Корзунова сорокалетней давности и теперешнего: сейчас про него никто уж не посмеет сказать что-либо пренебрежительное, а если все-таки скажет, то на защиту обиженного тут же выступит целая армия поклонников и почитателей — не только его таланта живописца, но и образа мыслей, в которых он видит Россию (пересказывая газетную статью одного из этой армии) «безусловно великой, безусловно православной, безусловно монархической». Этот же поклонник, сам неоднократно страдавший за свои убеждения, почтительно, чтобы не сказать «подобострастно», называет в той же статье художника «хозяином дворянского гнезда… где чувствуешь себя плебеем, самозванцем…». В своем восторженном, даже трогательном, рвении автор этого апокрифа ненароком выдает довольно серьезные причины, по которым художник мог или может, все же, кому-то не очень нравиться. И причины эти отнюдь не творческого характера — не в том, каким жанрам и стилям художник отдает предпочтение: классицизму, авангардизму или супрематизму. Дело уже не в том, как он «держит кисть», и даже — какие у него убеждения, а в том, как он их отстаивает, с кем при этом объединяется, против кого «дружит»…