Мир и война

В чем дело? Почему продолжает ехать по дороге?! Что он, офонарел?!

— Берите баранку, капитан, — говорит мне Шутов. — Я сейчас…

Он выскакивает из кабины, бежит к загоревшейся машине, рвет на себя дверцу. Осин вываливается на дорогу, его подхватывает кто-то из водителей.

Всё происходит куда быстрей, чем в рассказе. Шутов на горящей машине, что есть сил газуя, мчится вправо по болотным кочкам.

— Прыгай! — кричу я, и, наверное, не один только я, как будто он может услышать.

Шутов прыгает, на нем горит одежда, и почти сразу раздается взрыв… И какой взрыв!..

Шутова мы отправили в госпиталь, к нам он больше не вернулся. А Осин умер еще там, в кабине машины…

Бывшим артиллеристам, наверное, чаще остального приходят на память лощины и склоны, где ставили они свои «сорокопятки» или 76-миллиметровки; слышатся команды: «Прицел…» «Огонь!» Чудится кисловатый запах орудийных стволов, нагромождение деревянных снарядных ящиков.

Танкистам, скорее всего, до сих пор снятся тесные бронированные внутренности сорокатонных чудовищ; нередко и сейчас глядят они на белый свет сквозь узкую башенную щель, а в ушах раздаются команды по шлемофону…

А военным автомобилистам видятся дороги и дороги — крутые и пологие, заснеженные и в непролазной грязи; покрытые щебенкой, булыжником, гатью… И на тех дорогах — беззащитные автомобили, не умеющие постоять за себя, в отличие от танков или пушек, такие одинокие на огромном горном или степном просторе. Но зато какие быстрые, желанные и незаменимые! Как памятно-приятен ровный рокот их моторов на хорошей дороге, легкий запах бензина и разогретого масла, натруженной резины…

И еще вспоминал я, едучи по мирной дороге в серых, как мышка, «жигулях», под мелькание солнечного света в стволах деревьев…

В районе Люблина мы везли горючее: два бензовоза, остальные машины — кузовные, в них погромыхивают железные бочки. Дороги в Польше приличные, всё кругом спокойно, меня клонит в сон. Сквозь дремоту наплывают обрывки песен — любил я тогда петь, и в одиночку, и в хоре, даже сам запевал порою, когда проводил со своей ротой строевые занятия… «Ой ты, Галю, Галю молодая…», «С наше покочуйте, с наше покочуйте, с наше повоюйте хоть бы с год!..», «Эх, дорожка фронтовая, не страшна нам бомбежка любая…»

Еще как страшна!..

На одном из поворотов я увидел всю свою колонну, две машины отстали: одна тащит другую на буксире. Дал команду остановиться — пускай догонят. И в этот момент появился истребитель «фокке-вульф», в просторечии «рама». Дело шло к вечеру, облака висели низко, мимо нас прошла польская пехотная часть, офицер сидел на красивом сером коне… Заметил нас немецкий летчик? Не заметил?.. Мы снова тронулись.

Вой самолета раздался, казалось, над самой головой. Скрежет металла о металл, дробные удары — словно крупный град по крыше… Нет, это не мирный перестук бочек в кузове! Я выскакиваю из кабины на ходу. Несколько машин, в том числе бензовоз, уже пылают. Водители скидывают бочки, сбивают огонь. Огнетушителей в помине нет — российское «авось», принимаемое некоторыми за особый вид смелости… Польские солдаты бегут на помощь.

— Бензовоз под откос! — закричал я в рифму.

Взрыв неминуем. Огромным пылающим «перекати-полем» покатился бензовоз вниз. Еще несколько машин охвачены пламенем. Их постигла та же участь. По дороге текли огромные ручьи бензина и масла… Как в нынешних американских кинобоевиках.

А убитых и раненых в тот раз не было — тоже как на киносъемочной площадке. Прямо чудеса… «Не страшна нам бомбежка любая…»

Мелькнула вдруг в моем отравленном маловерием мозгу мысль, что читатель вправе ожидать совсем других картин войны: страдания жителей разрушенных городов и деревень; кровопролитные бои; беззаветные подвиги солдат и офицеров; партизанские набеги…

Поверьте, мне приходилось не так уж мало видеть самому и немало слышать от очевидцев, и если не участвовать непосредственно, то быть порою достаточно близко от многого, что сопутствует войне и о чем вполне хорошо и подробно уже рассказано в разных книгах. Не моя вина, скорее беда, что в глазах двадцатилетнего человека дни войны отразились и запечатлелись именно так… И не бросайте, если можно, в меня каменья: ведь не бросали мы их в свое время в Ремарка и Хемингуэя, чьи герои тоже не совершали военных подвигов, но довольно много пили и, черт возьми, не чурались женщин.

К осени Юрия ожидало очередное перемещение по службе. Конечно, он не поладил с новым комбатом, а заодно с начальником штаба, и потому мог представить себе все, что угодно, только не повышение в должности. Однако его назначили начальником штаба батальона, которым командовал давний приятель по штабу полка Костя Северский.

Юрий пошел на эту работу без всякой радости. Не грело повышение: опять бумажки, опять сиденье на одном месте. К тому же батальон Северского к этому времени перевели в глубокий тыл, на Украину, в Тульчин.

Городок этот старинный, известный с начала XVII века. В середине того же века, когда Богдан Хмельницкий ополчился против католиков-поляков, а заодно и против иудеев, шестьсот польских солдат и полторы тысячи евреев, как рассказывают летописи, заперлись здесь в укрепленной крепости. Они дали клятву друг другу отстоять Тульчин и не вступать ни за что в переговоры с казаками. Вместе с солдатами евреи стреляли с городских стен, выходили из ворот, бросались в атаку.

Убедившись, что города им не взять, казаки обещали полякам снять осаду и пощадить их, если те выдадут деньги и имущество евреев. Поляки согласились. Прослышав такое, евреи вознамерились перебить всех поляков, но глава местной общины удержал их от этого. «Лучше погибнем, братья, — сказал он, — как погибли наши соплеменники в Немирове и других местах, но не станем навлекать на евреев ненависть всех польских людей».

Казакам сдали город, и они, войдя в него, забрали у евреев имущество, а потом согнали в сад, поставили там свое знамя и объявили: «Кто хочет принять крещение, пускай встанет под знамя — и останется жив!» Ни один не сделал этого, и казаки перерезали полторы тысячи человек, оставив в живых только десять раввинов — для выкупа. После этого сказали полякам: «Как вы нарушили свое слово с евреями, так и мы с вами поступим…» И убили всех.

С этого момента, утверждает летописец (но, увы, он жестоко ошибался), «поляки держались союза с евреями и не изменяли им…»

А в 20-х годах XIX века Тульчин стал центром Южного общества декабристов. Пестель, Волконский, Муравьевы-Апостолы вынашивали здесь свои планы превращения России в республику гражданских свобод и равенства всех перед законом, не осуществленные до сих пор, и неизвестно, осуществимые ли вообще в «этой», как теперь принято выражаться, стране.

На окраине Тульчина и расположился батальон, в который перевели Юрия. На первых порах отношения с комбатом Костей Северским складывались вполне терпимо: было, что вспомнить о нескольких месяцах совместной работы, оба хотели сделать батальон лучшим, если не в мире, то в полку. Нравились Юрию и командиры рот — особенно старший лейтенант Заломов, бывший танкист, спокойный, скромный, с таким же, как у Юрия, нервным тиком лица (только не с левой, а с правой стороны). Понравился ему, правда, не сразу, и писарь штаба.

Вообще, писари рот и батальонов весьма важные фигуры. От них, если хотите, во многом зависит лицо подразделения: ведь писанины на всех уровнях хоть отбавляй. Сводки и отчеты по всем вопросам: пола, возраста, национальности, партийности, вшивости, поведения и моральной устойчивости — это о людях; а сколько еще всего по части автомашин, лопат, канистр, не говоря уже о гимнастерках, сапогах, шинелях, о комсомольских и партийных собраниях, строевой работе, политинформациях и зарядке, благодарностях и выговорах. И соответственно в штабе батальона всего этого чуть не вчетверо больше, чем в роте.

Но батальонный писарь хорошо с этим справлялся. Вернее, справлялась. Потому что звали его Наташа Рудакова, и была она здоровенной девахой с десятиклассным образованием, родом с Кубани — широкие плечи, крутые бока, толстые щеки, подпирающие серые смышленые глаза. Словом, добротный продукт с бескрайних полей житницы нашей отчизны, о победном севе и уборке на которых мы регулярно видели совершенно одинаковые кадры почти в каждом киножурнале, вне зависимости от того, бывал хлеб на прилавках магазинов или нет.