Знак Вирго

А возможно, не обошлось и без влияния небесных тел. Ибо родился Юрий не только в Год Обезьяны (по Восточному календарю), но и под зодиакальным созвездием Девы (под знаком Вирго) — одним из двенадцати, через которые проходит Солнце в своем годовом движении; и, кто знает, разве не могли в его решении сыграть свою роль хотя бы некоторые из двух десятков качеств, свойственных всем, появившимся под этим Знаком. Попробую перечислить их, а уж дело тех, кто составил какое-то впечатление о нашем герое, судить, чему из этого джентльменского набора он соответствует, а чему нет.

Итак: надежен, работящ, честен, сметлив, наблюдателен, разборчив, рассудителен, остроумен, независим, склонен к самокопанию, воспринимает жизнь серьезно, добросовестен, пытается во многом доходить до сути, бережлив, умеет приспособиться к жизненным обстоятельствам, но не обладает достаточной жесткостью и силой духа для достижения материального благополучия; нет собственных идей, но умеет воспринимать от других и по-своему перерабатывать… Понятно?

Словом, чуть ли не идеал. Однако Обезьяна, в Год которой он появился на свет, вливает некоторое количество дегтя в полную до краев бочку меда, поскольку вот какими свойствами снабдила она тех, кто имел неосторожность родиться под ее Знаком: тщеславие, безнравственность, изворотливость… Правда, к этому добавила немного артистизма и чувства юмора, но вряд ли это сможет утешить почитателей (и читателей) Юрия.

Чтобы как-то развеять грустное впечатление, могу лишь сообщить еще несколько подробностей, связанных с «Девами»: соответствующая им планета — Меркурий; камень — лунный; цвет — оранжевый; число — 5; день — среда; цветок — анютины глазки… Что все это значит — разбирайтесь сами…

(Много лет спустя, прознав о своих связях с Небом, Юрий сочинил такое заносчивое четверостишие:

В том же письме Бориса Маркеловича была приписка, адресованная Юриной матери.

«Прочитав ваше письмо, у меня осталось впечатление, что Юра имеет хорошую маму, которая идет на такую жертву — отпустить сына неведомо куда, к неизвестным людям.

Мне хочется вас успокоить тем, что нарисованная мной картина только кажется иногда такой мрачной для людей изнеженных. На самом же деле это не так. Мы привыкли к этой походной жизни в палатках, она очень здорова и укрепляет и тело и дух. Кроме того, человек, хоть немного любящий природу, всегда находит в ней и интересную работу, способную увлечь с головой.

Относительно материальной стороны: на проезд ему нужно рублей 160, а на прожитие в первое время — по его запросам.

Мы наверное устроимся пока втроем — еще с одним молодым скромным сотрудником, так что будет все замечательно.

Забегая вперед, скажу: получилось не так, как рисовал Борис Маркелович. Впрочем, не по его вине…

Никаких особых проводов и прощаний не было. Все произошло быстро и похоже было на бегство. Второго февраля Юра получил письмо от Маслова, а пятнадцатого — уже сидел в вагоне поезда «Москва-Новосибирск».

Помимо старого обшарпанного серого чемодана и рюкзака, Юра увозил с собой чувство непонятной обиды — на всех. На директора и завуча — за то, что перевели в другой класс; на учителей — что не поняли и вовремя не поддержали; на друзей — что не сумели до конца проникнуть в его сложное, не вполне понятное самому состояние духа; на Нину — которая могла бы и побольше оказывать внимания. На родителей — что не отговорили от этой затеи, не придумали что-нибудь другое… И в то же время он не был неблагодарным: помнил и понимал, какой отзывчивой оказалась Татьяна Григорьевна; и как переживали за него — ходили к директору, опекали, старались утешить и развеселить — самые близкие друзья, и не очень близкие тоже — такие, как Лешка Карнаухов или Витя Жигарёв, с которым они раньше и словом не перекинулись; и Костя Бандуркин, и Лида Огуркова, и Роман Певцов… А отец и мать… Не пилили, не судили, не запрещали, сделали, в общем, как он хотел. Да и Нина, если разобраться, несколько раз взглянула на него с жалостью, как если бы собиралась сказать: не уезжай, пожалуйста, зачем уезжаешь?.. Я ведь тебя… к тебе… очень…

Последнее его московское впечатление — после того, как попрощался с родителями и поезд тронулся: Анна Григорьевна, тетя Аня, первая школьная учительница, бежит по перрону за уходящим вагоном, машет рукой, и кудряшки на ее висках смешно подпрыгивают.

ГЛАВА V. История с привидениями. Тобольск, Володарского, 3, Рыбстанция. Страшная арифметика. Еще один Отелло. Письма, письма… И это называется охота? Двое на деревяшках. Про Данилу и Худоносора. На колокольне. Героический поход по Иртышу. «Эсхин возвращался к Пенатам своим…»

1

Поезд медленно, но упорно шел на север. В вагоне было душно и шумно, зато тепло. В единственную уборную стояла постоянная очередь. Счастливцу, кто все-таки попадал туда и поднимал крышку унитаза, становилось холодно и страшновато: шум колес бил в лицо вместе со струей морозного, пропитанного мочой, воздуха, и, казалось, ты сейчас сузишься, вытянешься, провалишься в это отверстие — прямо на стылые шпалы…

Юра читал, ел, глядел в окно; ел, читал и снова глядел в окно — на снежные склоны, на белые деревья, на хаотические скопления домов. Дымы из труб поднимались прямой струей — значит, стоял сильный безветренный мороз.

Один раз Юра пошел в вагон-ресторан. Долго сидел там, зато поел горячего борща. Ночью, возле Рыбинска, из тамбура слышались крики, ругань. Утром прошел слух, что подрались красноармейцы с моряками, какого-то матросика на полном ходу выбросили из поезда. И снова Юра ел, глядел в окно, читал. В голове была пустота, как после тяжелой болезни. Никаких мыслей о доме, о школе, о Нине; о том, что ожидает его там, куда он зачем-то едет. Никакого чувства облегчения, избавления. Но и тяжести также не было. Словно все, что происходило — сон: не тяжкий, но и не легкий, не ясный и не смутный — такой, смотреть который не очень интересно, но и просыпаться тоже не хочется. Юра глядел в окно и мысленно отмечал: вон стог большой — как белая шапка великана, брошенная на землю; водокачку проехали — похожую на грязного слона; кустарник торчит из-под снега — будто небритая щека больного; собачонка рот разевает, а лая не слышно… Ни о чем не думалось, ничего не вспоминалось.

И покамест Юра бездумно трясется в поезде и все больше приближается — в моем воображении — к Тюмени, не могу не вспомнить снова, что это были за дни.

Работники Малого и Большого театра, средней и высшей школы, Нижнего и Верхнего Тагила, рабочие и служащие, врачи и пациенты, воры и милиционеры, писатели и читатели — все в эти дни с поразительным единомыслием осуждали и предавали анафеме всех и всяческих уклонистов и вредителей, предателей и двурушников, отступников и «пятиколонников» и требовали для них — без разбора и до всякого суда — смерти, только смерти и одной лишь смерти.

Если рассказать об этом непосвященному человеку, он вообразит, пожалуй, что все это происходило среди каких-то проголодавшихся неоканнибалов на Соломоновых островах, для которых враг — всего лишь продукт питания, а не разумное существо, не «субъект общественно-исторической деятельности и культуры», в котором марксизм видит «совокупность всех общественных отношений». И что главное для этого общества — как можно скорее убить и съесть. Можно и живьем… И что еще поразило бы непосвященного — единодушие, немыслимое единодушие всех — и судей, и жертв, и побочных звеньев: исполнителей, зрителей, духового оркестра, продавцов мороженого…

И спросил бы непосвященный: «А где же в ту пору были врачи? Лекари? Эскулапы?..» (Там же, там же были — среди жертв, и судей, и зрителей…) И продолжил бы непосвященный: «Но ведь это массовая патология, эпидемия, гипноз, „чума на ваши домы“! Ведь не может быть, чтобы все были, как один, согласны, так же, как не может быть, чтобы все были одновременно против. Ведь каждый человек — это целый мир, это разумное существо, „субъект общественно-исторической“…» и так далее… (см. выше).