Знак Вирго

— Потом левая, — подсказал Витя.

— Хватит, давай заканчивай, — попросил Андрюшка.

— В общем, я не был до конца уверен, — продолжал Юра. — Ведь кепка у него прямо на носу была… вот до сих… нет, до сих пор… Но когда входил к себе в ворота, меня прямо стукнуло…

— Как? Опять? — не выдержал Витя и засмеялся.

Но Юре уже было не до обид.

— Я понял вдруг, — сказал он, понизив голос, — что это был Мишка Волковицкий.

— Кто? — переспросили его.

— Ну, этот… большой такой, из девятого «Б». Раньше в польских классах учился.

— Чего ж он, такой здоровый, — с недоумением сказал Андрей, — и к тебе лезет? Он же вдвое больше.

— При чем тут рост? — обиженно проговорил Юра. — В средние века, например, люди вообще куда меньше, чем теперь, были. И Айвенго, и Робин Гуд…

Витя молча перерабатывал полученную информацию. Потом сказал:

— Может, он в Нинку это самое?

— Втрескался, — пояснил Коля. — Они же в одном классе.

— А может, зол на тебя за что-нибудь? — предположил Андрей.

Юра пожал плечами.

— Нет, по-моему. Мы с ним в жизни двух слов не сказали. В драмкружке он не участвует.

— А к Нине он как? — настаивал Витя на любовной версии.

Юра опять пожал плечами. И потом снова ужасно покраснел, потому что вспомнил то, о чем не рассказал друзьям — как они с Ниной целовались, и он был не на высоте, какой-то растерянный: не мог даже обнять и поцеловать еще раз. Как полагается. А потом расстегнуть ей пальто и… А если Мишка этот за ними следил?.. Дверь-то входная один раз хлопнула… Тогда, значит, он видел, как целовались и как Юра потом сразу умчался, словно ненормальный, как будто испугался чего…

Но друзья, привыкшие, видимо, к цветовым эффектам на его физиономии, ничего такого не заподозрили, а сосредоточили внимание на том, что сделать для проверки Юриных догадок и последующего отмщения.

Не успела схлынуть краска с Юриных щек, как по коридору прошла Нина, как всегда, в джемпере, и Юра увидел ее лицо, и губы, которые вчера поцеловал, и то, о чем только что подумал и что не было сейчас скрыто под пальто, и снова краснота ударила ему в щеки, даже ушам и шее жарко стало. И ключицы зачесались. А Нина, как ни в чем не бывало, спокойно и звонко сказала:

— Здравствуй, Юра…

И он кивнул ей небрежно и поднял руку, вроде почесывая висок и лоб.

После второго урока вся их четверка подошла к дверям девятого «Б». Не целеустремленно, а как бы прогуливаясь. Чтобы посмотреть на Мишку Волковицкого и прикинуть: он или не он?.. Но Мишка, как нарочно, не выходил, а заходить в класс не хотелось, и Коля предложил спуститься в раздевалку, поглядеть на верхнюю одежду и шапки девятого «Б». Это было принято единогласно.

Однако зайти за барьер, где пальто, им не разрешили. И вовсе не нянечки, а два здоровенных мужчины, которые с некоторых пор ежедневно торчали в школьном вестибюле. Ученики уже привыкли к тому, что они там сидят, потому что знали: у них в здании на первых двух этажах, которые в прошлом еще году отобрали под летную спецшколу, учится сын Сталина, Вася. Его каждый день привозят и увозят на длинной черной машине, а эти мужики сидят все время, пока он там свои задачки и примеры решает. Одеты в штатское, а на самом деле, небось, полковники, или майоры, на худой конец…

Знали также, что существует где-то в Пименовском, кажется, переулке такая школа, где учатся дети других руководителей: Молотова, Кагановича, еще чьи-то; знали, что живут они все в Кремле или в специальных домах, что есть у них разные закрытые распределители, а денег никаких нет, потому что не нужны — все это мы, примерно, знали и слышали, с большей или меньшей достоверностью, — но это знание, эти слухи не рождали в нас в то время чувства ущербности, неполноценности, даже просто зависти. Говорили мы обо всех Васях, Майях и Светланах мало, хоть знали их по именам… А таких слов, как «социальная несправедливость», «элитарность», «кастовость», вообще не было в наших мыслях и в лексиконе… Почему?..

Быть может, потому, что эти существа, вернее, их отцы, были для нас чем-то вроде небожителей, которые если и спускались с неба, то только на крышу мавзолея. И еще оттого, что всеми способами и средствами нам отовсюду внушали: все, что у нас — не может быть несправедливым, неправильным, плохим — такое просто невозможно… Ну, хорошо, а сами-то мы думали о чем-то? Ведь пятнадцать-семнадцать лет не такой уж бессознательный возраст. В эти годы, судя по книжкам, люди зачастую определяли уже свои воззрения, выбирали пути-дороги (народовольцы, партизаны, революционеры); командовали войсками (царь Давид, Аркадий Гайдар); писали гениальную музыку или стихи (Моцарт, Пушкин, Лермонтов)…

Что на это сказать? Вероятно, выдаю за действительное очень для меня желанное, когда говорю самому себе, что и в детстве не верил в прописи, что и в юности относился к ним скептически — и, значит, чувствовал, понимал неправду, ложь; отличал, пускай на чисто инстинктивном уровне, добро от зла. Я говорю не о бытовом, о социальном аспекте этих категорий…

Но, скорее всего, было так — и не у меня одного: в основные формулы и расчеты грандиозного опыта, материалом которого все мы стали, я в ту пору верил. (Во всяком случае, не подвергал сомнению.) Что вызывало неприятие, так это лексическая, что ли — вернее, стилистическая сторона. Отталкивала безвкусица устных и печатных слов и действий — доклады и речи, собрания и заседания, утренники и вечера, портреты и лозунги. Если прибегнуть к примеру из более точных наук, можно сказать и так: то, что в задачке было дано, рассматривалось как непреложность: «a» равнялось только «а», «b» — только «b»… Но способы решения хотелось бы видеть иными…

Кстати, насчет «видеть». А заодно и насчет «слышать». То есть, насчет того, что называют «информацией». Этого у нас, разумеется, и в заводе не было. Мы понимали, что, скажем, карточки на продукты, на промтовары — это плохо. Но были убеждены, что во всех других странах еще хуже: лишь небольшая кучка живет там в полном довольстве, все же остальные стоят в очередях за бесплатным супом, нищенствуют или, от отчаяния, бастуют. А над ними еще издеваются, их унижают всяческие благотворительные организации и Армии Спасения.

Нищих мы видели и у нас: на улицах, в поездах; нищие ходили по квартирам. Мы подавали милостыню, но в глубине души считали, они просто не хотят работать, потому что работа ведь в нашей стране есть у всех — не то что там, где власть капитала… Не раз приходилось мне видеть и слышать, как нищим, вместо монеты, бросали с неодобрением: «Работать надо!..»

Излагаю все это достаточно примитивно, но ведь таким было восприятие большинства, и мое, увы, тоже… Ну, а что же мыслящие взрослые, родившиеся еще в прошлом веке или в начале нынешнего, воспитанные на независимом мышлении русской и иностранной литературы; читавшие не только романы, но и социальные исследования, видевшие не только жизнь в России, но и в других краях… Что они, где они, эти взрослые? Не смею бросить камень во всех, да и вообще не смею бросать камни, но взрослые — конечно, те, кто не был арестован или расстрелян — в огромном большинстве своем следовали ремарке автора «Бориса Годунова» и — «безмолвствовали».

Не будем ломиться в открытую дверь, а также ломать копья и другие предметы, объясняя — оправдывая или порицая — их поведение. Все это общеизвестно, как и то, что, с одной стороны, их всех (нас всех) следует с полным основанием назвать конформистами, трусами, «бояками», «квислингами» (можно объявить конкурс на другие термины и эпитеты этого же ряда), но, с другой стороны, всех их (всех нас) можно понять, пожалеть и не относить к ним (к нам) все те эпитеты и термины (см. выше), — так как всякому нормальному человеку ясно, что обыкновенным людям свойствен и страх за себя и за близких, и ужас перед болью или унижением, и желание жить, и что нельзя от людей, не опьяненных до полубезумия водкой, верой или идеей, ожидать и, тем более, требовать, чтобы они закрывали амбразуры своим смертным телом…