Тук Тукыч

В нерешительности, но без тревоги, они смотрели на медлительного, спокойного старика, который выволок кулас на берег, уселся на борт лодки и, будто не обращая внимания на розовую стаю, скрутил и закурил цигарку. Кулас приковал к себе внимание птиц. Они постояли тесной кучкой у воды, повернув толстые надломленные носы к Савельичу, потом развернулись в одну шеренгу и медленно двинулись ко мне.

Сотни птиц, разодетых в розовые мантии, приближались на выстрел, и всё шло бы прекрасно, но помешала ворона.

Не знаю, каким ветром занесло её на этот скучный, голый берег, но она пролетела над стариком и над птицами и подняла истошный крик, выписывая круги и петли надо мной.

Сколько раз мне мешала на охоте эта старая сплетница! Как и сорока, она начинала кружить над затаившимся охотником и тревожным криком подавала знак: «Чужой, чужой! Спасайся, пока не поздно!»

Охота была испорчена. Фламинго резко повернули головы, затем побежали по берегу к песчаным холмам и грузно стали подниматься на крыло.

Я вскочил на колено, вскинул ружьё к плечу. Первым выстрелом убил ворону, а четыре выстрела послал вдогонку улетавшей стае. Но картечь моя никого не задела.

Наклонившись над вороной, я не сразу услыхал крик Савельича, и вовсе не мог понять, зачем прыгнул старик за гряду песчаных холмов.

Я побежал к Савельичу. Он стоял, широко расставив ноги, и прижимал к груди большую розовую птицу. Она била его крыльями, царапала руки острыми когтями и порывалась клюнуть в рыжие усы.

— Ну, успокойся, успокойся, красавица. Мы тебя не оставим, в город поедешь с нами, — бормотал Трофим Савельевич.

Но птице не было дела до этих ласковых слов. Пришлось обвязать её шарфом, чтобы не поломать красивых перьев.

— Между прочим, весьма любопытный случай, — говорил старый охотник, шагая рядом со мной. — Сколько ни глядел, и кровинки нет на птице. Подбежал к ней, смотрю — лежит как мёртвая, а протянул руку, чтобы взять её, — вскочила на ноги и давай ходу! Еле догнал.

По пути мы ещё раз осмотрели птицу. Она в самом деле была целёхонька, только на спине был вырван небольшой клочок перьев и виднелся маленький синяк.

— Не иначе, как ты вогнал её в обморочное состояние, — сказал старик. — Счастливая оказалась картечина: она и птицу удержала и живой её нам доставила. Может быть, так и домой её повезём, а?

Через неделю розовая пленница покатила с нами в Ашхабад…

Со всего дома сбежались малыши, когда узнали, что птицу несут во двор. Они зачарованно смотрели, как фламинго вырвался из моих рук и неуклюже побежал к воротам, вытянув шею и хлопая крыльями.

Двор был мал, ворота закрыты, и пленнице негде было развернуться, чтобы подняться в воздух. Она опустила крылья и жалобно крикнула.

— Слышите? Она крикнула «киби», — сказал кто-то из малышей.

— Давайте и назовём её Киби, — предложил я.

Так началась новая жизнь птицы.

Ночевала она во дворе, и чаще всего можно было видеть её стоящей одиноко на одной ноге посреди лужи у водопроводного крана. Когда кто-либо приближался к ней, она поспешно отбегала в сторону, шипела, как гусь, и угрожала своим толстым горбатым клювом.

В лунные ночи, а иногда и днём, когда над городом пролетали птицы, она начинала волноваться, беспокойно бегала по дворику, высоко задрав голову и хлопая крыльями. Но, как ни странно, она ни разу не порывалась улететь.

Киби стала ночным сторожем в нашем доме. Стоило кому-нибудь пройти ночью по улице или постучаться в калитку, как тотчас же раздавался громкий, тревожный крик птицы.

Утром она иногда поднималась по ступенькам крыльца и стучала клювом в мою дверь: пора, мол, вставать! Но, как только открывалась дверь, Киби, смешно прыгая по ступенькам, убегала во двор. Потом несмело возвращалась, пристально смотрела жёлтыми немигающими глазами и, подпрыгнув раз-другой, била меня клювом в грудь или в локоть.

Я ставил перед ней свою фронтовую алюминиевую миску. Киби жадно набрасывалась на еду и дробно клевала зёрна, словно строчила на швейной машинке. Ела она всё, что бывало у нас за столом: хлеб, суп, разные каши, зелень, фрукты, но больше всего любила пшено и рис.

Когда я пытался погладить Киби, она поспешно отскакивала и недовольно трясла головой. К имени своему она так и не привыкла. Как бы нежно и ласково я ни звал её, возвращаясь с работы, она словно не замечала меня и только тогда бросалась навстречу, когда видела знакомую блестящую миску.

Несколько раз она уходила далеко от дома и никогда не возвращалась сама. На её поиски бросались мои маленькие разведчики, находили её в чужих садах и огородах, где она выискивала червей, жучков и лягушат и где ей было так же удобно, как в нашей луже у крана…

Приближался день моего отъезда в Москву. Меня беспокоила судьба Киби, с которой я успел сдружиться.

— Что будем делать с нашей красавицей? — спросил я однажды у Савельича. — Возьми её себе, старина!

Старый охотник с сожалением посмотрел на Киби и сказал:

— Зачем мне, старику, такая красота? Давай подарим её детям: отдадим в зоологический сад, пусть все любуются нашей Киби, а я иногда буду навещать её.

Так мы и сделали…

Примерно через неделю, когда Киби уже хорошо чувствовала себя в кругу гусей и журавлей, мы отправились в зоопарк, к ней в гости.

Четыре фламинго стояли в бассейне, спрятав головы под крылья, но и среди тысячи птиц мы узнали бы свою розовую пленницу по каким-то малозаметным признакам, которые подмечает зоркий глаз охотника.

— Киби! — сказал я негромко.

Одна из птиц вздрогнула, выпрямила длинную шею и с каким-то недоумением посмотрела на нас.

— Значит, запало ей что-то в память! — сказал обрадованный Трофим Савельевич. — Глупая, конечно, как и всякая птица, а вот откликнулась… Киби! Киби! Иди сюда!

Но Киби отвернулась от нас и стала чистить свои нарядные, яркие перья.

— Подожди, Трофим Савельевич, сейчас Киби узнает нас, — сказал я и поставил возле решётки знакомую ей миску с едой, которую взял у служителя зоопарка.

Словно удивившись чему-то, Киби подбежала к нам, клюнула меня в локоть и привычно стала выбирать зёрна.

— Вот и недаром говорят, что привычка — вторая натура, — заметил Трофим Савельевич и осторожно погладил Киби, которая доверчиво стояла рядом с нами.

Тельпек

Мягкий и ясный декабрьский вечер. Так тепло, будто вернулось бабье лето, когда с деревьев падают запоздалые осенние листья, а в воздухе летают серебряные паутинки.

Над Мургабом — голубое небо. От солнца золотится узкая равнина, скованная песками. Воздух прозрачен и чист, как вымытое стекло, и тишина кругом такая, что в ушах звенит колокольчик.

Под высоким берегом старого русла реки замечаю издали большую утиную стаю и подползаю к ней.

Боюсь засорить стволы песком и осторожно опираюсь на руку, в которой зажато ружьё.

В ладонь впиваются острые иглы янтака, но я не обращаю внимания на боль. Ещё немного вперёд — я поднимусь и пошлю два заряда в плотную кучу птиц, которая крякает и плещется под берегом.

И вдруг слышу позади лёгкий топот и злобное рычание.

Осторожно поворачиваю голову. Четыре белых пса топчутся на месте, повизгивают и готовятся к прыжку.

Вскакиваю под глухой шум утиных крыльев и вижу, что окружён собаками. Схватываю ружьё за стволы и начинаю крутиться, как карусель. Ложа ружья почти касается оскаленных морд с горящими злобой глазами.

Вспоминаю, чему в детстве учил меня дед: надо снять шапку, взять её в зубы и на четвереньках прыгнуть навстречу собаке. Так и делаю.

Пёс, которому я угрожаю, отскакивает, поджав хвост; другие глядят на меня и умолкают.

Прыгаю, как лягушка, то к одной собаке, то к другой. Собаки усаживаются поодаль и поднимают ожесточённый лай.