Тук Тукыч

Была весна, более жаркая, чем наше подмосковное лето. На песках, которые я видел со спины ослика, тихо качали головками красные маки. А вокруг маков, как на лугу, зеленел дикий ячмень.

Я никогда не был в пустыне в начале апреля, никогда не видал здесь такого изобилия цветов, глядел по сторонам и не мог насмотреться. Цветы, везде цветы!

Но я видел пустыню много раз и знал, что красива она весной очень недолго.

Пройдёт май, в туркменской пустыне станет жарче, чем на экваторе. В знойном, раскалённом песке можно будет сварить куриное яйцо, все цветы поникнут и умрут.

Под Москвой зацветёт черёмуха, на столах появятся букеты сирени, в пионерских лагерях девочки сплетут венки из полевых цветов.

А в пустыне будет скучно и страшно.

Птицы и звери уйдут отсюда к горам и арыкам, где есть вода. Только змеи, черепахи и ящерицы останутся жить здесь. Но на песках они не увидят зелёных побегов. И лишь сухие клубки перекати-поля будут прыгать от ветра по зыбучим пескам, разбрасывая свои семена.

Но сейчас в пустыне было не только красиво. Овцы на каждом шагу могли найти богатый корм.

Я снова подумал о Мями, его работе, об отаре и услыхал, как где-то вдали заблеяла овца.

— Проснись, Ага, приехали! — крикнул я старику.

Султан-Ага выпрямился, спрыгнул с ишака и зашагал рядом со мной, расправляя помятую бороду.

Мями стоял со мной на холмике в окружении маков, ячменя и полыни и, щурясь от солнца, глядел в небо.

Высоко над стадом плавно кружил коршун. Начался весенний окот овец — рождались ягнята, и хищная птица острым глазом выискивала себе добычу.

— Вот я тебя! — крикнул Мями и свистнул.

Коршун недовольно потряс головой и улетел.

Султан-Ага успел переодеться и привести в порядок свою белую бороду.

Выйдя из землянки в новом халате, он сказал торжественно:

— Настал твой день, Мями: прими и осмотри ягнёнка, сам реши: жить ему или умереть?

Мями отошёл к овцам, вокруг которых резвились ягнята. Я спросил старого чабана, что означают его слова.

— Дело это сложное, — сказал старик. — Видишь, Мями стоит и думает, боится ошибку сделать. А ошибаться нельзя: напрасно погибнет животное.

И старый Султан-Ага рассказал мне в то утро много интересного.

Родятся два ягнёнка. У одного из них шкурка нарядная, из неё может получиться каракуль. А у другого шкурка будет похуже, на каракуль она не годится, а пойдёт лишь на овчину для шубы или для тулупа.

Ягнёнку с красивой шкуркой придётся жить недолго. На седьмой или десятый день снимет чабан у него шкурку, и отправят её на завод. Там сделают из неё каракуль.

А ягнёнка с худшей шкуркой оставят в стаде. Он будет жить, расти, нагуливать мясо и сало. Вырастет из него большая овца. Её будут стричь, из шерсти делать разные тёплые вещи для ребят и взрослых. А из мяса овцы приготовят плов, котлеты или колбасы.

— Вот это и есть наша чабанская наука, — сказал Султан-Ага.

Я смотрю на Мями, склонившегося над баранчиком. Мальчику жарко от волнения. Он снял тюбетейку и сунул её в карман. Но по лицу видно, что он доволен — ведь ему доверено большое дело!

Быстро он перебирает в уме всё, чему учил его старый Ага зимой. Сорт шкурки оценивается по завитку каракуля, по упругости и по глянцу. Завиток бывает крупный, средний и мелкий. Самый дорогой сорт — это каракуль со средним завитком первого класса. На левом ухе ягнёнка надо сделать надрез ножницами, отметить размер завитка, на правом — сорт каракуля. Ух, как много мыслей одновременно!

Мальчику легко было смотреть, когда работал Султан-Ага, а самому всё делать очень трудно.

Наконец он решается:

— Султан-Ага, вот этот баранчик вошёл в сорт, будет хороший каракуль.

Султан-Ага подходит, наклоняется, пристально смотрит на лоснящуюся шерсть баранчика и утвердительно кивает головой.

— Ну, а что же дальше, мой мальчик? Овца-мать беспокоится, ты взял у неё сына.

Глаза Мями вспыхивают задорным огоньком:

— У нас в загоне сидит ярочка, она в сорт не вошла. Давай обманем эту овцу и подсадим к ней ту овечку вместо баранчика.

— Давай, — улыбается Султан-Ага.

Он стоит и смотрит, как бежит босыми ногами по зелёной траве и цветам шустрый мальчик в жёлтой безрукавке и чёрных в полоску штанах.

— Не растерялся, — тихо говорит старик. — Посмотрим, как он справится: овца может найти своего сына среди трёхсот ягнят.

Мями возвратился с серой ярочкой на руках, которая беспомощно болтала длинными тонкими ножками.

Мальчик опустил ярочку на землю, проворно связал овце-матери задние ноги и поставил у неё перед мордой серую овечку.

Овца обнюхала ярочку, шарахнулась в сторону, упала на землю и судорожно забилась, пытаясь освободиться от верёвки.

Раскрасневшийся Мями отошёл с серой овечкой и задумался. Потом он принёс чёрного баранчика, поставил его рядом с серой ярочкой и дал им обнюхаться. И, когда они познакомились, потёр их друг о друга мордочками и боками.

— Зачем это, Мями? — спросил я мальчика.

— А чтоб пахли одинаково. Тогда овца и не разберётся, где ярочка, где баранчик.

— Правильно, — заметил Султан-Ага. — Так и я обычно делаю.

Мями во второй раз поставил овечку перед мордой матери-овцы. Она с недоверием обнюхала серую ярочку, отвернулась, искоса поглядела на её серебристое руно, обнюхала ещё раз и принялась облизывать её шерсть.

Маленькая овечка, почуяв ласку, запрыгала возле новой матери и потянулась к соскам. Овца послушно приняла и приласкала новую дочку.

Тогда овце распутали ноги и пустили её в стадо на зелёную травку, а чёрного баранчика отнесли в загон.

Когда Мями вымыл руки и подошёл к нам, Султан-Ага протянул ему широкую ладонь, как взрослому, как товарищу, и сказал:

— Всё правильно, Мями. Из тебя выйдет хороший колхозный чабан.

— А может быть, и зоотехник, — добавил я, любуясь мальчиком.

— Конечно, — сказал старик, — дорога для хороших людей у нас широкая…

Перед вечером я уехал в аул.

Сотни жаворонков, словно стараясь заглушить друг друга, звенели в голубом небе. А на земле, насколько хватал глаз, стояли пунцовые маки.

Пёстрая игла

На закате солнца залезаю в шалаш, подбиваю под себя мягкую подстилку из сухих листьев, разрезаю арбуз и ем его с тёплым, вкусным чуреком.

Прямо передо мной — джунгли, расцвеченные всеми осенними красками. Не пролезть в них, не пробраться! Птицы и звери, которые любят укрытие и пугливо бегут от человека, ютятся в этих густых чащах лоха, петты и гребенщика.

За лесом — река Мургаб, еле видная в высоких зарослях камыша, а за рекой — молчаливая, угрюмая пустыня.

День окончился. Солнце глянуло на джунгли оранжевым глазом и скатилось за песчаный холм. Туман раскинул над рекой свою седую бороду.

На вершине тополя запел вечернюю песню дрозд, а в кустах отозвался ему хлопотливый фазан.

Я выбросил из шалаша арбузные корки, уселся поудобней и затих. Очень мне хотелось увидеть, как садятся на насест фазаны.

Ждать пришлось недолго. На полянку выбежали два золотистых петушка, распушив перья, подняв вверх хвосты-метёлки.

Петушки долго трясли опущенными к земле головами, стукнулись грудью друг о друга, задорно хлопнули крыльями.

Но подраться им не удалось: на поляну прилетели и тяжело опустились три коричневые курочки.

Усевшись под кустиком, курочки покрутили головками, послушали и стали разрывать лапками сухой песок, беспрерывно хлопая крыльями. Птицы купались в песке, и облачко пыли повисло над ними. А когда в лесу начало смеркаться, петухи и курочки собрались вместе и расположились под кустом.