Операция «Гадюка» (сборник)

— Тебе надо было еще несколько недель потерпеть. Может, тогда бы всем это надоело и ты взяла бы расчет в институте… по собственному желанию.

— Я не могла… — Катрин достала платок и высморкалась. Это было неэстетично, но раздражения во мне не вызывало. У нее покраснел кончик носа, что тоже было неэстетично, но умилительно. — Я не могла, потому что завтра я должна привести тебя в институт и познакомить с нашей завлабораторией. С Калерией Петровной.

— Зачем? Я же не умею стоять на голове.

— Она предложит тебе переходить к нам на работу. Нам позарез нужны полевые сотрудники.

— Это тоже твоя инициатива?

— Я — винтик в машине, которая зовется Институтом экспертизы. Но нашему институту позарез нужны люди со всякими удивительными способностями. Потому что у нас бывают очень сложные экспедиции… и наши ребята даже порой… погибают.

— Значит, наблюдение за мной не прекращается, но изымается из твоего ведения?

— Значит, ты станешь одним из нас.

— Все это глупо, Катька, — сказал я. — И дождик совсем прошел. Пошли погуляем. Допивай свой соленый напиток — и смываемся, не заплатив.

— А как? — заинтересовалась Катрин.

Моральные устои мои рухнули. Одно дело быть равноправным членом общества, молодым ученым, с которым здоровается в коридоре сам директор института Александр Иванович Шкурко. Другое — чувствовать себя поднадзорным существом неизвестного происхождения. Ну откуда у существа такого происхождения могут быть принципы и мораль?

Я поманил к себе мелькнувшего в дверях официанта и показался ему в виде известного своей строгостью с цивильными людьми генерала Лебедя в парадной форме генерал-лейтенанта с орденами на груди, включая казачий крест за войну в Приднестровье, где генерал не воевал, но обеспечивал мир после войны.

— Слушай, парень, — сказал ему Лебедь. — В каких войсках ты служил?

— В пехоте, товарищ генерал-лейтенант, — обрадовался вниманию самого командарма-14 официант. — В семнадцатой отдельной мотострелковой бригаде.

— Вот это лишнее, — сказал генерал-лейтенант. — Всякому постороннему запрещается выдавать сведения военного характера.

— Ну какое же вы постороннее лицо? — удивился официант.

— Ладно, ладно, я не сержусь, — ответил генерал-лейтенант.

— А вы, значит, бумажник дома забыли? — спросил официант.

Такая прозорливость официанта сразила меня в образе генерала. Не знаю, как бы повел себя генерал в такой ситуации, но я грозно проревел:

— Это еще что за шутки?

И тут же заплатил за двоих и даже потребовал сдачу, потому что должен быть порядок в мотострелковых войсках!

Катрин отсмеялась на узкой аллее и остановилась, обернувшись ко мне. Ветки деревьев распрямлялись и сбрасывали на нас грозди капель.

— Ты уже не сердишься? — с надеждой спросила она.

— Я и не сердился, — ответил я. Такой ответ можно было трактовать двояко. Скорее всего он был аналогичен старинному «Бог простит», что означало «Пока не будет соответствующего указания свыше, нет тебе прощения».

— Но ведь я совершенно не знала тебя, — сказала Катрин, глядя под ноги и обходя лужи, чтобы не замочить ноги. — Мне сказали просто: ознакомься с исходными, есть один странный парень, может быть, «чайник», а может, и в самом деле — по нашей части.

— По вашей части?

— Ну ты же понимаешь! Это значит, что в тебе есть некие свойства, которые явно отличают тебя от остальных людей. Мне предстояло узнать, существуют ли эти качества или придуманы сплетниками. А если есть, откуда они?

— Откуда же?

Катрин остановилась и обернулась ко мне. Ее глаза были совсем близко. Мне всегда казалось, что в них отражается небо, даже если она смотрела на красную стенку.

— Ты сегодня аккуратно положил последний кирпичик в стену, — сказала она, — рассказав о своем сне.

— Ты в него поверила?

— Я вообще неверующий человек, — ответила Катрин. — Вера и наука редко совместимы. Я проверяю, а потом сомневаюсь снова.

— Чудесное правило, мистер Дарвин, — согласился я. — Но если бы ты знала, как противно ощущать, что ты — лишь объект для наблюдений!

— Гарик!

— В чем я не прав?

— Когда я узнала тебя, когда я узнала, что ты… вот такой, я стала мучиться. Меня утешало лишь то, что все твои странности были легко объяснимы, ничего в них особенного не было. И я тебе честно скажу — до последних дней я надеялась, что все обойдется и я даже не стану докладывать о тебе. Скажу, что ты не представляешь интереса ни для кого, кроме меня.

Она снова шла рядом со мной, но уже не глядела под ноги и влетела в лужу, подняв столбик воды.

Я не успел подхватить ее, хотя обычно в таких случаях моя реакция быстрее, чем реакция среднего кавалера, и я всегда успевал вытаскивать Катрин из луж, ям и из-под машин.

— Когда ты вчера попрощался со мной, я стояла в подъезде у окошка и смотрела тебе вслед. А ты не знал, что за тобой следят. И даже не думал о том, как идешь. И через несколько шагов ты взлетел в воздух и пошел по воздуху — ты летел, думая, что идешь! Это меня ужаснуло!

— Нет, я шел!

— Ты думал о чем-то…

— О тебе, конечно!

— Ты глубоко задумался.

— Разумеется.

— А сегодня ты рассказываешь мне о своем сне, причем и сам не веришь в то, что это сон.

— А ты?

Мы шли некоторое время молча. Я был встревожен, встревожен неприятно, как человек, которому то ли в шутку, то ли всерьез предсказали, что ему суждено умереть от рака. Мне так хотелось вернуть жизнь в тот недалекий момент прошлого, когда главной моей заботой была статья, выкованная с Крогиусом, или какой-нибудь каприз Катрин. А оказывается, капризов не было — был холодный расчет исследователя, который дотрагивается проводами под напряжением к животу распятой лягушки, и она судорожно дергается, полагая, что это и есть любовный экстаз.

— Мне жаль, — сказал я, — мне жаль, что у нас с тобой больше не будет так, как раньше.

— Мне тоже. И может, еще жальче, потому что я чувствую себя виноватой.

— Чего уж… ты на работе.

— Я тебя почти люблю. И это не имеет отношения к работе.

— Не люблю я ваших «почти».

— Мальчики первые объясняются в любви. Но боюсь, что я этого уже не дождусь.

Я промолчал.

— Я хочу, чтобы ты приехал к нам в институт, — сказала Катрин. — Тебе у нас понравится.

— Зачем мне к вам ехать? Чтобы вы сняли с меня шкурку?

Катрин ответила не сразу.

— Ты не любишь говорить серьезно, — сказала она наконец. — Но иногда приходится вылезать из своей раковины. Я не знаю, будут ли они, твои соотечественники, предпринимать новые попытки тебя умыкнуть. Мы этого не знаем. Но я убеждена, что тебе лучше наладить контакт с нашей фирмой. По крайней мере мы знаем о тебе больше всех, и мы хотим тебе добра. Единственное, о чем я тебя прошу, — встретиться с Калерией и поговорить с ней. Она — лапочка.

— Это специальность или должность?

— Это призвание.

— А сколько ей лет?

— Ей уже скоро сорок, но ты в нее, к сожалению, влюбишься.

— Почему? Она красива?

— Не в этом дело. Но лучше бы ты продолжал хорошо относиться ко мне.

Мне стало смешно.

— Можно подумать, что все уже решено — я выбираю между перспективой стать космическим странником или институтом, в котором работает одна моя знакомая. В пользу института. Завтра я вхожу туда в роли младшего научного кролика и влюбляюсь без памяти в заведующую сектором. Или в завлаба?

— У тебя нет выбора, — решительно заявила Катрин. — Ведь на самом деле ты — отрезанный ломоть. Тебе страшно отправиться в твой сон, если он, конечно, не сон.

— Страшно?

— Конечно! Ты же привык быть первым павианом в стае — там окажешься самым махоньким и хроменьким. И достанется тебе хроменькая макака.

— Катрин, ваши шутки переходят все возможные границы!

— А я почти и не шучу. Поедем к нам в институт?

— Нет, нет и еще раз нет!

— Значит, ты на меня уже не так злишься?

— Ты намертво лишена логики.