Операция «Гадюка» (сборник)

— Ты кто такой? — спросил незнакомый охранник и потянулся к поясу.

Но старший охранник его узнал.

— Смотри-ка, Коршун, — сказал он, — новыми нашивками разжился. Ты что же теперь, за Шундарая будешь?

Коршун был недоволен тем, что охранник сразу догадался. Но ничего не оставалось, как признаться.

— Значит, все наследство тебе? — спросил тот же охранник — кривая рожа — и захохотал.

Коршун был настроен миролюбиво. Не потому, что охранника любил или боялся. Никого он здесь не боялся, но ситуация была такая сложная, что лучше остаться с охранником в хороших отношениях.

— Ты же знаешь, — сказал он серьезно, — чем эта история кончилась.

— Какая?

— Там, в низине казней.

— Говорят, что сбежал твой Шундарай. А другие говорят, что ты сам ему голову отрубил.

— Это кому как нравится, — сказал Коршун. — Потом тебе расскажу, без людей вокруг. Понимаешь?

— Ну иди, лейтенант, я уже понял.

Другие охранники стали спрашивать, но главный охранник прикрикнул на них и сказал — надо играть, а не рассусоливать. Перед ним на плоском камне столбиком лежали монеты. Видно, ему везло.

Коршун пошел по яме. Там, по обе стороны широкого прохода, стояли койки. На койках лежали раненые и больные, многие койки были пустыми. В дальнем конце ямы была натянута веревка, на ней, на кольцах, висела длинная, до земли, занавеска во всю ширину госпиталя. Из-за занавески слышались стоны. Коршун прошел по залу. С одной из коек его окликнули. Там лежал парень из его взвода, у него была ранена рука, задета кость, но вроде бы ранение не тяжелое.

— Что с Шундараем? — спросил солдат.

— Пока не знаю, — сказал Коршун. — Я не вру, в самом деле не знаю. А как рука?

— Болит, дергает.

— Может, нарывает?

— Может, и нарывает. У нас же с лекарствами плохо.

— Ну ты держись, возвращайся, ждем тебя.

— Если Шундарай вернется, скажи, что я помню, если что надо…

— Скажу.

— Ты ищешь Надин?

— А где она? В операционной? — Коршун показал на занавеску.

— Нет, она в прачечной, — сказал раненый.

Коршун пошел направо, там было отверстие в стене, тоже занавеска, но небольшая, за ней был склад — полки с лекарствами, бинтами и всякими нужными в санбате вещами. Еще дальше узкая щель вела в прачечную. Там стоял котел с кипящей водой. Два мужика из штрафников кидали в него грязную одежду и мешали ее веслами. Потом белье попадало на наклонные ребристые доски, и санитарки катали его скалками, стирали и полоскали в холодной воде, потом выжимали и развешивали. В яме смешивались горячий пар и холод.

Коршун сразу узнал Надин по красному платочку. Она никогда без него не выходила. На ней была серая одежда, ниже колен, и солдатские сапоги, только короче. Поверх серого платья был надет застиранный белый передник с красным крестом на груди.

Надин почувствовала, что он вошел.

Она бросила в бадью рубаху, которую стирала, и побежала к нему.

— Коршун, как хорошо, что ты пришел! Что там? Что случилось? Я же не знаю, я ничего не знаю!

— Ты можешь в сторону отойти?

Старшая сестра, которая стояла там с блокнотом в руке — проверяла, как они работают, сказала:

— Отойдите на вещевой склад, только ненадолго.

— А мне надолго и нельзя, — сказал Коршун.

Старшая сестра была доброй теткой. Хоть вид у нее был суровый. Здесь все были такие — обтрепанные судьбой, грубые, циничные. Редко встречались такие, как Надин. Как будто бабочка среди навозных мух. Да и работа здесь была у женщин трудная — их ведь мало на фронте. Они остались в тылу, растят там детей, готовят еду и вооружение для фронта, ухаживают за стариками. А здесь лишь доброволки, большей частью из публичных домов. Так говорят — да они и сами не отрицают. Если спросишь, никогда не ответят. Но командиры имеют право на женщин. В этом нет ничего дурного. А обычно бабы обслуживают сразу нескольких.

По-разному бывает. Среди них мало корыстных — да и что за корысть? Из трофеев чего-нибудь? Но какие трофеи в отступающей армии? Говорят, что у ублюдков много женщин, и публичные дома есть, и даже рестораны — у них много всего. А если к ним попадают наши женщины — ну гражданские, когда город или деревню захватят, или пленные из санитарок, — то они над ними измываются, а потом отдают своей солдатне в публичные дома. Там у них бесчеловечные отношения, женщину не считают за человека. У нас все-таки получше. Если ты чего не хочешь, скажи старшей сестре или адъютанту полка, и тебя защитят. Бывает, правда, обязывают — но потому, что у каждого из нас должно быть чувство долга. У санитарок тоже.

Надин — женщина Шундарая. Так было с самого начала. Он как-то был в госпитале, его ранило в очередной раз — задел саблей моджахед. Но обошлось. Тогда как раз было новое поступление, и в санчасть приехала Надин — такая, на всех не похожая. К ней разные люди потянулись, а она стала сопротивляться. Коршун не вмешивался, он даже не знал, как там все это получилось. Но Шундарай никому ее не отдавал. Коршун тогда еще был рядовым, хоть и ветераном. Он пришел в санчасть — Шундарай его послал с запиской для Надин, что не сможет прийти — бьются они в окружении. Коршун пробрался в госпиталь и тогда увидел Надин.

С первого мгновения его охватила такая горечь, потому что у него были, конечно, женщины, но он забыл о них: женщины для солдата — это не основание для чувства. И вдруг он увидел ту женщину, ради которой был готов на все. У нее были легкие золотистые волосы, даже слишком тонкие — они казались золотым маревом, а глаза были голубыми, — она была узенькой и настолько беззащитной, что, казалось, не найдется на свете человека, который посмеет ее обидеть.

Но это только Коршуну так казалось. Он был идеалистом, так его старый доктор в госпитале называл. Потом доктора убили, по глупости, — он остался с последними ранеными при отступлении еще тогда, в позапрошлый бой. Он всех отослал и остался — а ублюдки ворвались скорее, чем успели вернуться с носилками. Ну и, конечно, его растерзали — чего от ублюдков ждать! Тот старый доктор называл Коршуна идеалистом. «Ну какой я вам идеалист, — отвечал Коршун, — видите у меня наколку — это значит, я в лагере сидел». — «В каком лагере и за что ты сидел, неизвестно, — отвечал доктор. — Мы с тобой находимся в театре, в жестоком театре, и, пожалуйста, постарайся не верить декорациям и пышным парикам. Под камзолами видны пиджаки и ватники. И все актеры».

Коршун был влюблен в Надин. Она знала об этом и очень смущалась. Она была женщиной Шундарая и говорила, что он очень хороший и он ее спас от страшной смерти. Шундарай ни о чем не рассказывал, но Коршуну было обидно, что за спасение от смерти можно любить человека и спать с ним. А Шундарай никогда не делал тайны из этого. Он даже рассказывал Коршуну, какая Надин в койке. И Коршун хотел, чтобы Шундарая убили, и тогда он сможет спасти Надин. «Все это глупости, — уговаривал он себя. — У нас есть одна великая цель — борьба за свободу нашей родины, и мы должны идти на любые жертвы и даже смерть, и, только когда война окончится нашей неизбежной победой, мы вздохнем свободно…» А потом воображение рисовало Коршуну иные картины — ведь именно тогда все станет на свои места и грубый обрубок мускулистой плоти с узкими глазами по имени Шундарай вернется на свое низкое место в обществе, а Надин поймет, на что способен Коршун. Так думать было легко, но бесполезно, потому что Коршун не представлял, чем он займется после победы и будет ли он важнее, нужнее, богаче и уважаемее, чем Шундарай.

Шундарай чувствовал, что Коршун неравнодушен к Надин, и это ему нравилось. И странно: он ведь отлично знал, что у Надин немало воздыхателей, особенно среди раненых, потому что раненым она казалась ангелом, и они готовы были на все ради того, чтобы обратить к себе ее внимание. Он даже допускал, что она спит не только с ним, — как ему узнать, ведь не секрет, что прачки и санитарки обязаны быть подругами всем страждущим воинам великой армии. Но о других он мог и не задумываться, а Коршун был здесь, рядом. Коршуна всего перекашивало, когда Шундарай собирался на свидание к Надин, и Шундарай ничего не мог с собой поделать — не мог уйти, не прошептав Коршуну на ухо, что сейчас пойдет завалит Надин, а она его уже ждет и знаешь что она ему сделает. Значит, сначала так… И Коршуну бы уйти, отвернуться, сказать комроты, что не хочет слушать, а он все слушал, мучился и не мог не слушать, словно часть этой грубой, скотской, такой недостойной и не подходящей для Надин любви доставалась и ему.