Операция «Гадюка» (сборник)

— Что ж, — сказал я, — поехали учиться.

Экзамен я кое-как сдал, правда, не на третий день, а на пятый. Но прежде чем отбыть в командировку, мне пришлось в очередной раз пройти всю бюрократическую цепочку — выписать удостоверение, получить деньги, а также подвергнуться специфическим испытаниям, принятым в нашей системе.

Ничего смешного здесь нет.

Я сдал чемодан и рюкзачок на проверку в наш спецотдел, где «прекрасная девушка Нина, та, что в спецотделе живет», прошлась по вещам, а потом и по мне частым электронным и интуитивным гребнем, чтобы убедиться — на мне и во мне нет ничего могущего указывать на связь с институтом.

Кстати, еще разок меня проверили в ведомстве полковника Миши на следующий день.

А потом притащили к Воробышку.

Воробышек — существо махонькое, ничтожное, робкое, в миру его зовут Яковом Савельевичем, и никто его не боится, хотя гениев от медицины надо бояться, чтобы не изобрели лишнего.

Яков Савельевич, которого Воробышком прозвали в институте, был подчеркнуто вежлив, но настырен, как голодный овод.

В его компьютере я содержался до последней клетки организма. Правда, найдя тысячу отклонений от нормы, он вынужден был в свое время признать, что при всем том я остаюсь гомо сапиенсом и отношусь к тому же виду, что и Воробышек, только к другой национальности. Что касается его национальности, то она была еврейской, что касается моей — то паспорт, относивший меня к русской нации, ошибался на несколько парсеков.

— Гарик, — взмолился Яков Савельевич, — Лерочка просила заблокировать травматические центры. Тебе не будет больно. Клянусь здоровьем мамы!

Маме было девяносто, и он отправил ее в Иерусалим, где более теплый климат.

Воробышек взмахнул крылышками, встрепенулся и, пока я пытался понять, что они с Калерией задумали, скомандовал своим помощницам, чтобы меня готовили к имплантации.

Так как я пытался сопротивляться, Воробышек вызвал Калерию, и та поклялась, что моему здоровью и возможности заводить семью ничего не угрожает.

— Ангел мой, — сказала она. — Мы не знаем, куда ты попадешь. И ты этого не знаешь. Нам лишь известно, что некто для каких-то непонятных нам целей крадет молодых людей. Современные средства обработки психики открывают…

— Опаснейшие возможности! — подхватил Воробышек.

Я поглядывал на стеклянную дверь в операционную, которую здесь почему-то называли процедурной. Там покачивалась широкая спина анестезиолога Гриши, который еще сегодня утром стрельнул у меня сигарету. И вот вместо благодарности он участвует в пытках!

— Гарик, не отвлекайся, — сказала Калерия. — Я хочу быть уверена, что они ничего не сотворят с твоим мозгом. Если они лишат тебя памяти или способности логически рассуждать, то все наше участие в операции летит к чертовой бабушке, а я буду вынуждена отправить тебя на пенсию в двадцать пять лет.

— Маловероятно, — сказал я. — Зачем им лишать меня памяти?

— Но раз мы не знаем, то должны подстраховаться! — закричал Воробышек. — Я бесконечно благодарен Лере, что она подумала о таком блоке.

— А Яков Савельевич, — ответила комплиментом Калерия, — сделает так, что воздействия на тебя через мозг будут сведены до минимума. Если там тобой постараются командовать, вызывая в тебе радостные повизгивания, как у лабораторной крысы, страх или душевную боль, — все эти чувства и воздействия ты будешь ощущать в сто крат ослабленными. Но будешь знать об их существовании и потому сможешь имитировать нужную реакцию.

— То есть «малыш уж отморозил пальчик», — сказал Воробышек, — а ты вопишь, что вся рука побелела и вот-вот отвалится.

— Две проблемы, — сказал я и постарался показаться моим мучителям несчастным ребенком, которого бросили родители. — Первая: не сунете ли вы мне в мозг чего-то лишнего, забыв сказать об этом? И вторая: не забудете ли вы вытащить шарики и датчики, когда я вернусь к вам в одном куске? Если, конечно, я вернусь в одном куске…

— Перестань гипнотизировать, — сказала Калерия. — Прибереги свои способности для аутсайдеров. Это первое. А второе — раз ты пришел к нам работать, то приходится идти на некоторые жертвы. Учти, что институту нужны нормальные, здоровые и желательно умные люди. До этого момента я тебя к ним и относила.

Я подумал, что Калерия вовсе не такая красивая, как мне вчера показалось.

— Договорились, — сказал я. Они с Воробышком были правы. Судя по всему, мне придется работать в сложной обстановке. Они же хотят подстраховаться. Ради меня самого.

Калерия обернулась к доктору:

— Яков Савельевич, а вы гарантируете, что никаких следов вашей операции внешне не будет?

— Мы же говорили! — вспорхнул куда-то под потолок мой мучитель. — Я же обещал! Ни одна драная собака не заметит дурного!

И я покорно пошел в соседнюю комнату, в процедурную.

Я приехал в Меховск через шесть дней. Три дня были нереальным сроком даже для энергичного полковника Миши и его команды. Но и через шесть дней в моей «легенде» оставались зияющие провалы. И если бы кто-нибудь решил всерьез заняться моей проверкой, он бы скоро меня разоблачил. Надежда была на то, что никому не придет в голову этим заниматься.

Добра у меня было рюкзак через плечо и турецкий чемодан. Небольшой, мягкий и не слишком набитый. Я не вез с собой гостинцев.

Поезд замер минуты на две. Я сошел на прибитую недавним дождиком пыль меж путей. Не знаю, почему на не очень загруженной дороге надо останавливаться на третьем пути, — наверное, чтобы несподручнее было «челнокам» тащить полосатые, как матрасы, баулы. Вся Россия тащит за собой такие баулы размером с бабушкин сундук. В зависимости от силы носильщика и содержимого баула его положено тащить в руке или крепить к тележке. Что возят из города в город, из страны в страну мои соотечественники, не знаю. Наверное, все, кроме лыж. В том, что из моего поезда в рассветный Меховск вывалилось с полдюжины «челноков», не было ничего удивительного. Удивительней было то, что на путях нас ждали другие «челноки», которые волочили «матрасы» из Меховска в иные края. Им всем продали билеты в один вагон, видно, кассирша обладала зловредным характером, и я даже замер в сторонке, потрясенный скоростью и энергией, с которой все меховские «челноки» успели за две минуты втолкнуть в вагон десятка два объемистых сум и залезть сами — правда, с проклятиями, которые пошатывали старинное кирпичное здание вокзала, и с зарядом ненависти, которого хватило бы на штурм Зимнего дворца.

Меня никто не встречал, но я, конечно, помнил город — все улицы были знакомы, даже дома. И приятно было узнавать их в натуре и истинном масштабе.

Я пошел не спеша, не самой близкой дорогой, чтобы поглядеть на центр города, выкурил сигарету в городском сквере, поглядел, как на автобусной остановке толпятся грибники — видно, лес начинался близко от города и не надо было уезжать с вечера.

Птицы пели оглушительно. Наверное, сюда, в чистые края, слетелись птицы из Черновцов-12, Магнитогорска-18, Челябинска-46 — из всех тех страшных мест, где под предлогом будущего уничтожения империалистов травят и природу, и местных жителей, и, конечно же, лесную живность. Вот птицы и слетелись в Меховск.

Городок был таким мирным, таким российски идиллическим, так деликатно поскрипывали телеги, съезжаясь к рынку, что было совершенно невозможно даже допустить вероятность какого-то преступления, большой беды, грозящей этому мирку.

По дорожке, ведущей через сквер, прошли быстрым шагом две монашки с сумками — спешили на рынок. А я и не знал, что здесь где-то есть монастырь. Вернее всего, догадался я, его открыли совсем недавно и управление дяди Миши еще не получило сведений от своих агентов. Впрочем, вернее всего, и для меня информация — лишняя.

Впитав в себя запахи пыли и отцветающей сирени, согретой солнцем травы и теплого хлеба, я поднялся и пошел к ручью, к современным домам. Домов было немного, не больше дюжины, были они четырехэтажными — скучными, одинаковыми, запущенными и своим существованием на окраине городка угрожали его будущему.