Кирза и лира

В этот раз мне досталось полстакана фиолетового «денатурата» и одна редиска. О! Это мне, считай, очень и очень повезло, что я, вот так вот, пусть и случайно, но вовремя оказался рядом: и в момент передачи, и в момент распределения порций. Другим пацанам, пока узнали, да пока передислоцировались, вовсе ничего не досталось. А и правильно, не нужно, понимаешь, варежку разевать!.. Закон у нас такой.

Вообще-то я не пью. К этому официальному заявлению могу добавить один, непонятный пока для меня самого, но странный, по мнению моих сверстников факт, что мне и не хочется почему-то пить ни водку, ни вино, и даже никогда и не тянет. Ага! Странный какой-то феномен. И я порой сам себе удивляюсь: почему это так? Почти все пацаны запросто, с удовольствием пьют из горла, из какого стакана, а ты нет, сидишь у них, как дурак на общем празднике… или белая ворона. Не хорошо это. Подначки всякие от пацанов терпеть приходится, но что делать, если она в меня не лезет? Не лезет она в меня и все. Один ее запах чего стоит — ф-фу, какая гадость! И какой дурак её придумал? Это же инородная для человека суспензия. Сплошной вред, организму, обществу, природе… Всем, в общем.

К этому времени мой профессиональный опыт, в смысле разовый и суммарный личный рекорд, составил не много ни мало — один стакан «Зверобоя». Причем, полный и сразу. Хоть и недавно это было, но помню всё плохо.

Это было в прошлом году, причем, тоже на проводах в армию. Тогда меня старшие ребята к себе на проводины пригласили. Я, к сожалению, немного опоздал за стол, и мне сразу налили штрафную — закон такой у взрослых — на, сразу целый стакан, «пей, парень, до дна». Как сейчас помню — стакан был граненый. Ещё помню напутственную фразу уже захмелевших пацанов, последнюю тогда фразу: «Давай, Пашка, догоняй!» Я естественно выпил, не сопляк же. Отключился сразу, едва только уплывающим взглядом по вкусной и обильной закуске мазнул. А еды там было!.. О-о! Сейчас бы туда… А какая еда на столе была, — закачаешься. Не догнал я пацанов, вернее обогнал, — упал там же, даже не качнулся. О том, что было дальше не помню, и вспоминать не хочется: тошнотворно-вонюче-неприятное состояние. Никому не советую — голимая черная проза. Самый настоящий зверо-убой. Бр-р-р!

Я бы и сейчас этот самогон, или как его, с удовольствием бы променял на горбушку хлеба, который всему голова. Но хлеб, вижу, уже доедают, а стакан, кстати, тоже подозрительно граненый, вот он, у меня. Все поровну, все справедливо. Выхода получается у меня нет, нужно пить. По залу же со стаканом не пойдешь, с кем тут меняться, да и быстро отберут, и твоя группа поддержки не поможет, она просто к тебе не успеет. В общем, каркать, как та ворона на суку, нельзя, у тебя не сыр, а считай, драгоценная огненная вода, — что, всем понятно, на порядок выше… да и пацаны смотрят.

Глыть, глыть!.. — выпил. Ха-к!.. Дыхалку мгновенно перехватило, — совсем как два года назад, — и заклинило самым нехорошим образом, как раз на самом безвоздушье, ни туда поршень, ни обратно. Глаза, от такого мгновенно постигшего «удовольствия», уже где-то на лбу, как у той камбалы, и ртом я так же беззвучно, как и она на пустынном берегу, сигнализирую всем — помогите! Вот же ж ты, га-адость какая, а! Уу-ух!.. Тот «Зверобой», конечно, был зверь, но это еще зверее. Сказать еще ничего не могу, но вижу, вокруг блестят завистливые глаза ребят, они заглядывают в лицо, как бы спрашивая, что же это я такое хорошее выпил, а? А у меня в горле и желудке полыхает яростный костер, горит там, все напрочь собой выжигая… Воздух… возд… Х-ха-а-а!.. А-хх… Продавил! О-о-о!.. Скорее качаю воздух туда-сюда, дышу, как загнанная лошадь, гашу «животный» пламень. В смысле, пламя в животе. На глаза навернулись слезы, окружающий пейзаж, вместе с расфокусированными, странно почему-то вытянувшимися и пульсирующими при этом человеческими лицами, дрогнув, размываясь в своих серых и плоских очертаниях, куда-то поплыл. Ноги мои ослабли… я вроде сел… кто-то сунул мне окурок… я глотнул едкий дым, закашлялся. Потом все стремительно закружилось в голове, поплыло… То в чёрную точку уходя, то спиральными кругами возвращаясь… В желудке задергались жуткие спазмы… мне стало плохо, стало тошнить… Ма…

Потом все было как в тумане: меня куда-то, кажется, таскали… перетаскивали… или передвигали… или перекатывали… Не помню. Звуков я практически не слышал, и ничего уже не соображал.

Потом я вообще отключился.

Наступил мрак. Полный мрак… Мрак…

К исходу третьих суток, измочаленная свалившимися на них проблемами группа продовольственной поддержки, сбившись с ног от усталости и голода, вконец причесала, как варварская саранча поля несчастных крестьян в зоне досягаемости колес своих неутомимых гонцов-велосипедистов. Продналёт для всех оказался катастрофически быстрым и неожиданным. Как говорится, сначала замёрзли, а потом заметили, что, оказывается, мы полностью раздеты. Группа продподдержки нанесла округе и себе непоправимый материальный и моральный урон, при этом полностью — важный фактор! — исчерпав свои силы и возможности. Было грустно. Все понимали: новобранцы уедут, а они-то здесь останутся, понимаете, и объяснения с родителями и другими пострадавшими, наверняка в грубых тонах — уж, только в грубых! — у них ещё впереди. Каково это осознавать, а? Правильно, тоскливо. Теперь скажите, кому хуже — тем, которые уехали в какую-то неизвестную и далекую армию, или тем, которые здесь, со всеми известными и близкими, уже завтра, ощущениями, остались, ну? Конечно, тем, которые остались, скажете вы. Правильно, и пацаны так считают. Вот об этом предстоящем «завтра», сейчас совсем думать не хотелось. Утешало только одно: долг перед своими корешами-пацанами, они выполнили полностью, в грязь лицом не ударили, и им не стыдно. Да-да, не стыдно! И это главное. А предки… А что предки? Предки, они и есть предки — старое, тёмное поколение. Первый раз, что ли… терпеть их? Х-ха! Шмыгают носами пацаны-велосипедисты, пряча за небрежной ухмылкой грустные глаза. Пробьёмся, поддерживая, говорят между собой, не впервой.

В общем, так бы, наверное, и полегли голодной смертью и те и другие, если бы к исходу третьих суток где-то близко не тутукнул долгожданный гудок, и в 22 часа 16 минут местного времени железнодорожники, прониклись видимо жалостью к голодающим новобранцам, подали «дяденьки» подвижной состав под стратегическую погрузку — пожальте бриться, господа! О чем, конечно, пацанячья внешняя разведка незамедлительно, прыгая и воя от радости, мгновенно донесла до не менее заинтересованной, голодающей в заточении стороны.

Прощание, как и погрузка призывников в вагоны, было недолгим, по-мужски суровым и сдержанным. Ни сил, ни слез ни у той, ни у другой стороны уже не было. Все смертельно устали, просто выдохлись. Но у одних впереди был рассвет — то есть встреча с родной армией, праздник. А у других — тьма, — встреча с разъяренными предками. Эх!.. Эти, которые другие, сейчас бы с радостью поменялись местами с отъезжающими, но увы!

Состав, гулко дернув железными сочленениями, мягко набирая скорость, вдруг неожиданно покатил… Уже? Так быстро? В окнах забелели размазанные очертания прилипших к стеклам лиц. Знакомые и незнакомые лица, дергаясь и кривляясь в восторженно-плаксивом танце, что-то беззвучно там кричали… «А? Что? Что?..» Но ни понять, ни догнать было уже невозможно.

Простучал на стыках последний вагон…

Тёмная, стальная железнодорожная гусеница, набитая до отказа нервно дергающимися в полуистерике молодыми пацанами, правильнее сказать новобранцами, некрасиво вихляясь и извиваясь на поворотах, предостерегающе светя тремя красными точками фонарей на своей заднице, быстро растворилась в глубине ночи, — ту-ту.

Вот теперь, братцы, действительно всё! Действительно ту-ту!

2. Наш паровоз, лети-лети…

Из бессознанья прихожу в себя очень тяжело, медленно и невесело. С трудом выбираюсь из какого-то черного, липкого и нудного болота. Вначале осознал, что лежу на чем-то жестком и холодном, затем заметил легкое покачивание и усиливающийся шум голосов. Различаю равномерный стук колес… Вагон?! Затем в глаза ударил яркий солнечный свет. И уж только потом почувствовал запах еды и услышал шкрябанье ложек. Ух, ты, какой вкусный за-апах!..