Страница 11 из 32
Могоча, в общем-то, обыкновенная узловая железнодорожная станция. Здесь меняются поездные бригады. Я это хорошо знаю потому, что в Могоче я когда-то жил. Правда, жил в интернате, и только одну осень, и одну зиму. Но какую осень! Какую зиму! Это были лучшие осень и зима в моей жизни. Там, в Могоче, жила моя первая и самая нежная моя любовь — Люба Вотинцева.
О Могоче сами могочинцы, как бы хвастаясь, восторженно говорят: «Бог создал Сочи, а черт — Могочу!» Я, например, в Сочи никогда не был, не знаю этот город, и ничего о нём не могу сказать. Но Могочу знаю. Восторженно хвастаясь отличительной особенностью своего города, могочинцы имеют ввиду зимние холода. Попросту говоря, дикую стужу. Это точно. Там действительно зимой такие жуткие холода, что просто конец света! Копец! Воробьи, и вся летающая живность мгновенно дохнет на первой же минуте полета, на половине воробьиного «чири-ка!». Погода зимой совсем не «лётная», кроме людей и, естественно, собак. О собаках скажу чуть позже, а о людях сразу. Люди, особенно детское население, зимой на улицу выходят редко, и только по большой нужде, — в школу там, в детсад, в кино, в Дом пионеров… Обязательно в валенках и жутко укутавшись с ног до головы во всё теплое. Не иначе. Приходят детки в пункт назначения почти всегда с подмороженными носами, щеками, замерзшими конечностями, — никакая одежда не спасает. Такие вот, злые природные условия там заведены. Всё против человека, особенно, против молодого — это я уже про себя.
Но небо там, я вам скажу, зимой низкое-низкое и невероятно-преневероятно красивое! Оно лежит на поселке, как огромная карнавальная шляпа в праздничных серебристых блёстках. Небо — представьте — черное-пречерное, глубокое-преглубокое. Звезды, когда нет облаков, яркие-преяркие, и их там такое множество, жуть берет сколько! Всё небо сплошь усыпано ярко сверкающими или тускло мерцающими бриллиантами. Все созвездия: ковшики там, псы, водолеи разные, андромеды… просто звезды: Альтаир, Полярная… Какие там еще?.. Да много, и не перечислишь. Короче, — вот они, рядом! Так и падают, кажется, тебе на голову, в руки. Бери, не обожгись. Невероятная красота. Все загадочно и красиво. Но зимой на улице, на снегу, жутко холодно. Катастрофически холодно! Я это знаю потому, что всю зиму, каждый её вечер бегал на свидание к моей девушке.
Я тогда учился в седьмом классе, а она в восьмом. Люба была очень красивой и очень серьезной девочкой. Отлично училась, была председателем совета школы. А я? А у меня уже тогда с поведением было, как бы это сказать, ну, не совсем… Однажды, когда она на каком-то школьном вечере сама вдруг подошла ко мне и предложила дружить, я просто обалдел и долго потом не мог в это поверить. Я влюбился в неё сразу, по уши, окончательно и навек. В неё и нельзя было не влюбиться. Мне тогда очень многие пацаны сильно завидовали, а девчонки, у нас за спиной, откровенно ехидничали… А мне было плевать. Я тонул в своих мечтах и умирал от первой своей любви, и свалившегося на меня счастья.
Мы, с родителями, во время моей школьной жизни, часто переезжали с места на место. Отца все время назначали поднимать какие-то отстающие автопредприятия, укреплять что-то или укрупнять где-то. Плохо помню, например, Якутск. Не знаю даже, что мы там вообще делали? Помню, только, что жили. Я тогда совсем маленький был, и помню всё время чёрную ночь и чёрный день, чёрную ночь и чёрный день. Совсем без солнца. Все говорили: Полярная ночь. Я тогда думал, а зачем, это? А потом вдруг пришло только солнце, и стало очень много света и от самого солнца и от ярко искрящегося снега. Глаза слепило, смотреть можно было только сквозь радугу ресниц. Очень красиво тогда получалось смотреть вокруг себя сквозь радугу. Там же мне показывали замерзшую реку, Лена-река, говорили. Сквозь толщу прозрачного и чистого — до леденящего душу страха, от обманчивой опасности отсутствия видимой глазом опоры, лежишь на льду, уткнувшись в руки сложенные биноклем, как будто птица, высоко зависнув, и смотришь туда, вниз, на незнакомый и заманчивый, чужой мир. Фантастика! Там, глубоко-глубоко, — а просматривалось до самого дна, — были видны застывшие рыбки, большие и маленькие. Такие живые-живые совсем, но совсем-совсем застывшие. Очень загадочные и красивые. Интересно было рассматривать само дно реки, его одежду и раскраску. Где-то оно было чисто вымыто течением, а где-то бугрилось причудливыми камнями, ракушками, круглыми, вытянутыми или звездочками. Хорошо были видны длинные, застывшие в наклоне, неизвестные, а, значит, таинственные растения-водоросли.
Чуть лучше помню название какого-то АЯМзолототранса в очень снежном Алдане, упряжки ездовых оленей и ватаги мохнатых собак… Еще помню продуваемые ветрами бескрайние степи, целиной это называлось, в Казахстане. Потом были какие-то новые прииски… строительство Братской ГЭС… В общем, поездили с места на место немало. Семья моталась, ну и я вместе с ними. Школы менялись, как в калейдоскопе… Не успевал и друзьями-то толком обзавестись. Могоча!.. Тогда отец в очередной раз создавал или поднимал какое-то автопредприятие в новом рабочем поселке. Я и название-то его не помню, потому как не жил в нем. Главное, там средней школы ещё не было, и родители меня устроили в интернат, за сколько-то там десятков километров от себя. Интернат этот, отдельно стоящее трехэтажное здание и находился в той самой Могоче, на горе. В интернате мы должны были спать, кушать и делать уроки. Старшеклассники ходили учиться в одну из ближайших средних школ, за виадуком. И я тоже.
Школа была не очень далеко.
Но чтобы добраться до нее, нужно было перейти железную дорогу. В классе, как и в интернате, я опять был новенький. Новенький-то ладно, но всем не нравилось, что я очень ершистый. Учителя и ученики меня, как обычно, первое время дружно проверяли на прочность: что знаю, что умею, что терплю, что не терплю. Все время провоцировали… Значит, что? Значит, то, что мне часто приходилось отбиваться, стоять за себя, — новенький же. В результате, как правило, до учителей и воспитателей в интернате доходила информация только о том, что… этот новенький опять подрался… сломал… порвал… грубит… нарушает распорядок. В общем, полная мне труба.
А я жил, как во сне. Я впервые в своей жизни неожиданно и страстно был влюблен. Я боготворил её и любил трепетно и нежно, и я был любим. Я ничего не замечал: что ел, что делал, что говорил, как одевался. Без неё я просто замирал на одной трепетной тревожной ноте ожидания скорой встречи. Оживал только тогда, когда видел её — мою Любовь. Я жил только ожиданием встречи с ней. Я торопил время, я считал секунды, когда она выйдет из дома, когда я её увижу… Меня трясло от холода и от жаркого волнения очередного свидания. И она выходила на улицу, выходила ко мне. Я видел её большие весёлые, тоже счастливые глаза. Чуть смущенный взгляд…
— Ты давно пришел? Не замёрз?
Какие красивые у нее глаза, какие ресницы. Румянец, радостная улыбка… Голос… колокольчиком! Люба! Моя Любушка!
— Конечно, давно жду, то есть только что…
На голове серый пуховый платок. Пальто с мягким меховым воротничком красиво повторяет её стройную девичью фигурку. Черные, иногда белые (они красивые, но холоднее черных!) аккуратные валеночки. На руках мягкие кроличьи варежки. Очень теплые, я в них тоже часто грелся.
— А ты опять в холодных ботинках! Почему не в валенках? — ужасается она моей беспечности и сердится на меня за это. А я счастлив, я на седьмом небе от того, как она обо мне заботится, как она сердится, как жалеет меня…
— К-какие ботинки? А, б-ботинки… Да нет, они не холодные, что ты, они т-теплые…
Я таю от её заботы, нежности и любви к ней. Опять даю моей Любушке очередное обещание — вечером приходить к ней только в валенках. Только!.. Хотя точно знаю, что никогда, ни при каких обстоятельствах не приду к ней, к моей Любушке, на свидание в каких-то там прозаических валенках. И мы, взявшись за руки, идем гулять. Любушка сразу же берется отогревать мои холодные, окоченевшие пальцы в своей жаркой варежке или согревает своим дыханием… Мы долго-долго стоим близко-близко.