Не измени себе

Но раздумывать было уже некогда. Пришлось во всех подробностях рассказать о случае на вокзале. Подчеркнул, что крик ее, будто из самой души исходивший: «Помогите же мне! Помогите!» — он до сих пор не может забыть. Задумчивое лицо следователя оживилось.

—          Н-да… Задача. Вроде… рядовая история, а закавыка основательная.

— Понимаете, Виктор Семенович… Голод заставляет

воровать самых честных. В семнадцать — восемнадцать лет так играть может только совсем уж изолгавшийся человек. Но когда же такая девчонка успела так низко пасть? Не похожа она на падшую, что-то здесь не так. Никаких у меня доказательств. Никаких. А верить девчонке хочется.

– Виктор Семенович добродушно улыбнулся.

—    Может, товарищ Дроздов, влюбился?

Борис не принял шутки.

—          Жалко мне девушку. Искать ее буду, если она в Москве.

Следователь в задумчивости стал теребить свой нос.

—          Интересно у вас получается, Дроздов. «Жалко»… Вы и грудь свою подставите, коли придет нужда?

—    Ну… Так уж сразу и грудь.

—          Заранее хочу предостеречь. Преступный мир — мир жестокий. Беспощадный. Никакой самодеятельности.

Борис заколебался.

—    А если нужно будет действовать немедленно?..

—          Вот этого я и боюсь. За эти немедленные действия получите нож в спину. Да и вашей смуглянке можете только навредить.

—    Навредить?!

—    Конечно. Поверьте па слово, у нас опыта побольше.

—    Хорошо, Виктор Семеныч. Но как же с вами держать связь?..

—          Прежде всего есть телефон. Оставьте и домашний адрес. А теперь вот что… У нас имеются кое-какие фото­графии… Минуточку!

Головастов открыл дверь и, загремев ключами, стал отпирать сейф.

— Прошу сюда.

Борис вошел. Комната была небольшая, с одним заре­шеченным окном. Массивный, широкий стол, два стула, сейф. Следователь рассыпал по столу десятка два фото­графий.

—  Вглядитесь. Качество, конечно, увы и ах.

Одну за другой Дроздов перебирал фотографии. Бог мой! Ну и лица! Встречались, правда, изредка и красивые… Но от этой красоты хотелось заслониться. Лишь одно жен­ское лицо светилось милой улыбкой. И чем-то отдаленно оно напоминало лицо той девушки. Но этой было за три­дцать.

—  Примерно так и есть, вы угадали возраст.

—  Чем-то похожа. Вроде все другое, а похожа.

—  Гм… Жена кулака. Подозреваем в убийстве мужа. Ищем ее и детей.

—  А много у ней?

—  По-моему, двое… Погоди-ка… Недавно мы получили фото дочери и приемного сына.

Виктор Семенович снова полез в свой сейф, стал пере­бирать папки.

—  Эта вроде… Ага, вот и фотографии. Вот парень. А вот и дочь.

Борис даже вскрикнул от неожиданности.

—  Она! Виктор Семеныч, это она! Ну как есть жи­вая.

Головастов взял фотографию и сел на стул.

—  Подождите! А тот, что будто бы удирал со сверт­ком?.. Ну-ка посмотрите.

Головастов показал Борису фотографии двух парней. Привлекла фотография более молодого, но тот ли? Черт его знает, видел-то со спины. Помнится только, что длинные волосы закрывали уши и шею. Волосы были светлые и бле­стели на солнце.

—  Вроде бы он. Только молод очень.

—  Евгения Кондратьевна Пухова… Сколько же ей?..— Виктор Семенович полистал дело.— В торговый техникум поступала шестнадцати лет, сейчас, стало быть, около во­семнадцати. Самый расцвет. Лучшая… девичья пора…

Дроздов вдруг почувствовал, какую тяжелую и ответ­ственную задачу он на себя взваливает. Да и нужна ли этой неведомой Евгении его помощь? Тотчас представилось заплаканное лицо и молящий взгляд…

Вот фотография. Полудетские припухлые губы. Толс­тая коса, перекинутая через плечо. Прямой пробор. Чистые, доверчивые, распахнутые в мир глаза. И вдруг какой-то чемодан на вокзале…

«Помогите же мне!»

Борис поднял глаза и встретился со строгим, требова­тельным взглядом следователя. Головастов достал из ящи­ка стола лист бумаги, быстро пробежался ручкой и протя­нул Дроздову:

—   Это мои телефоны… На всякий случай. Ваш завод я хорошо знаю. Сам найду, коли что. Очень прошу — ни­какой самодеятельности.

Борис ответил не сразу. Надо было бы сказать: «Да, обещаю»,— и тут же уйти, а уходить не хотелось. Вопросы накатывали один за другим. Что же произошло в жизни Евгении Пуховой? Что могло толкнуть такую привлекатель­ную девушку на преступный путь?.. Хотелось расспросить Головастова. Но вряд ли он ему скажет, если даже и знает.

А между тем ответы на вопросы, так волновавшие Бо­риса Дроздова, умещались на одной странице донесения.

Поблизости от станции Мазино, находящейся в полусот­не километров от Москвы, в два часа семнадцать минут ночи вспыхнули дом и надворные постройки единоличника Кондрата Пухова. Хозяйство считалось почти кулацким, но в доме не держали работников и даже в горячую пору не признавали наемного труда, со всеми делами управля­лись сами, потому, наверное, и тянули с раскулачиванием и высылкой этой зажиточной семьи…

Соседи кинулись тушить — все двери заперты. Кое-как сбили замки. В доме нашли Кондрата с разрубленной го­ловой. Но жены его Софьи Галактионовны нигде не обна­ружили. О Евгении знали, что она учится в техникуме в Москве. Приемный сын Роман задолго до этого происшест­вия ушел из дому, и с той поры его никто в Мазине не видел. Софья Галактионовна несколько дней не попадалась никому в селе на глаза, но потом припомнили все-таки, что дня два назад она с маленьким чемоданчиком в руках садилась в проходящий поезд.

Во время осмотра пожарища нашли топор, несомненное орудие преступления. Но в чьих руках он побывал, остава­лось неизвестным. Удалось найти лишь фотографии семьи Пуховых.

Дроздов вздохнул и, сделав над собой усилие, резко поднялся. Встал и Виктор Семенович и беспокойно обер­нулся, услышав, как хлопнула входная дверь.

—   Маслов! Ты?

—   Я, Виктор. Как тут?

—   Все в порядке.— И к Дроздову: — Что-то вас бес­покоит? По лицу вижу…

Борис заколебался: попросить или нет?

—   Не могу ли я попросить ее фотографию?

—   Пока нет, Борис Андреич.

3

Дядя Пашки, Федор Николаевич Зыков, был одним из лучших токарей на заводе, но лет пять назад в глаз ему попала стружка. Глаз он не потерял, мог бы и дальше ра­ботать, но появился вдруг страх перед станком — будто предчувствие неминуемой беды. Станок превратился в зве­ря, только и ждущего, что он зазевается. Странное это состояние заметили, но полагали, что время все излечит. Однако страх не проходил. Месяц от месяца ослабевала власть над станком, руки теряли виртуозность, автоматизм движений, становились все тяжелей и непослушней.