Гибель Иудеи

Вскоре новое зрелище привлекло общее внимание. Этерний Фронтон воспользовался этим, чтобы незаметно уйти из комнаты. У него появилась мысль, от которой закипела его кровь, уже и без того разгоряченная вином и лестью гостей. Он вспомнил о своих пленницах.

Старого Иакова бен Леви, несмотря на его слабость, заключили в один из сырых погребов городской префектуры. Себе же вольноотпущенник выговорил право распорядиться судьбой Тамары и Саломеи. Он поместил обеих девушек в одном из отдаленных покоев женской половины своего дома.

Он шел теперь по тускло освещенным проходам, куда не проникал шум пиршества, и его разгоряченному воображению представились лица двух иудейских девушек. Он вспомнил, как вступился за них Флавий Сабиний с его притворной добродетелью во время их первой встречи. Он этого не забыл. Этерний Фронтон никогда ничего не забывал. Настанет когда-нибудь время, когда он отомстит. Он сжал кулаки и произнес проклятие, а потом рассмеялся над самим собой. Время ли теперь думать о таких пустяках? Он мысленно сравнивал между собой обеих девушек: мрачную Саломею с ее резкой строгой красотой и изящную Тамару с ее лукавым изяществом. Обе казались ему привлекательными; выбор между ними был труден. Но зачем выбирать? Жестокая улыбка легла на его узкие губы, когда он раздвинул занавес и вошел в переднюю часть покоя, служившего местом заточения для девушек.

Гликерия, старая прислужница, поднялась, когда он вошел. Ее увядшее лицо было полно подобострастия.

— То-то было плача и визга, — заговорила она шепотом и злорадно хихикая. — Мои старые глаза видели много диких голубок, которые бились о решетку. Ты это знаешь, господин. Но таких я еще не видала. У младшей глаза распухли от слез; она умерла бы от отчаяния, если бы старшая не ободряла ее.

— О чем они говорили?

— Я не понимаю их языка. Да и как понять бессмысленную болтовню иудеев! Кажется мне, они не молились о благе моего милостивого господина. Но уже и то хорошо, что маленький зверек заснул. Что делает старшая? Еще недавно я слышала ее голос, и, если ты велишь, я пойду посмотреть…

Он остановил ее.

— Я сам, — нетерпеливо сказал он и подошел к двери.

Он вдруг остановился у порога.

— А что с едой и вином, которые я послал им? — спросил он.

— Не тронули, — с лицемерным вздохом сказала старуха. — Ты ведь знаешь, иудеи брезгуют пищей язычников. Но завтра, когда их одолеют голод и жажда…

— Я не могу так долго ждать, — вскипел он. — Я считал тебя умнее, старуха! Ведь не в первый раз тебе приходится приручать дикарок…

Он гневно отвернулся и бесшумно отворил дверь.

Саломея не услышала, как он вошел. Она стояла, прислонившись к решетке единственного окна. Сквозь обвивавший его плющ пробивался бледный лунный свет, окутывая сиянием ее голову. Все остальное — стены, жесткая скамейка в глубине, на которой спала Тамара, и дверь — оставалось в глубокой тени.

Этерний Фронтон остановился на пороге. Вид ее красоты, овеянной выражением глубокой грусти, производил на него неотразимое влияние. Им овладело новое загадочное чувство стыда, давно уже им не испытываемое. Ведь он пришел опозорить эту благородную, нетронутую чистоту. Но разве он сам не был чист и добр, прежде чем грубая сила Рима вырвала его из объятий матери? Каждый раз, когда он об этом думал, у него кровь вскипала от бешенства и кружилась голова… Он хватался рукой за бич, и безжалостные удары сыпались на дрожащие тела рабов. И он в это время придумывал тысячу способов, чтобы растоптать и уничтожить всех. Все добрые и непорочные люди, все кому жизнь улыбалась и кто жил надеждами, были его врагами.

С тихим смешком вошел он в комнату, закрыв за собой дверь Тамара проснулась и взглянула на него глазами полными ужаса. Из бледных уст ее вырвалось сдавленное рыдание. Он не обратил на нее внимания. Величественная красота Саломеи полонила его душу. С волнением направился он к ней.

Она слегка обернулась к нему. Она знала, зачем он пришел. Только на минуту глаза ее затуманились, потом она опять взглянула на него ясно и спокойно.

Он подошел к ней, его горячее дыхание обдавало ее лицо.

— Тебе Гликерия передала мое предложение? — спросил он грубо.

— Да.

— И что ты ответила?

— Нет.

Он вздрогнул.

— Нет, — повторил он. — Да знаешь ли ты, девушка, что значит это «нет»? Жизнь твоего отца в моих руках.

— Я знаю.

— И твоя жизнь также.

Она ничего не ответила, отвернулась от него и медленно протянула руку к окну, так что ее осветил бледный луч месяца. Она глядела как во сне на свою руку. Бледный цвет ее в лунном сиянии гипнотизировал ее. Фронтон тоже смотрел на ее руку.

— Нежная, тонкая рука, — глухо проговорил он. — И все-таки сильная. Она держит три жизни. И даже не три, а четыре. Ведь движение этой руки сотрет с лица земли не только Иакова бен Леви, Тамару, самую тебя, но еще одного — Регуэля, сына Иоанна из Гишаны.

Она быстро обернулась к нему, с удивлением повторив.

— Регуэль…

— Он в наших руках. Он пришел в Птолемаиду, чтобы спасти свою сестру и семью своего дяди. Безумец! Он забыл о бдительности Рима.

Этерний чувствовал, как кровь бросилась ему в лицо под ее взглядом. Он разозлился на самого себя. Даже перед Нероном он мог стоять бесстрастно, а теперь опускает глаза перед беззащитной иудейкой.

— Ты лжешь, — спокойно сказала она.

Он притворно рассмеялся.

— Советую тебе не раздражать меня, красавица Саломея. В моих руках твоя судьба. Но ты, видно, не понимаешь, какая опасность грозит тебе. У меня есть тысяча средств сломить твое упрямство. Ты не веришь? Смотри, несколько капель этой жидкости, — он вынул изящный флакон из складок своего платья, — в твоем питье достаточно, чтобы…

— Я не буду пить.

— Может быть, не будешь и есть? — спросил он насмешливо. — Ты, вероятно, никогда не голодала и не испытывала жажды, если так легко говоришь об этом. Когда у тебя будут гореть внутренности и высохнет язык…

— Я разобью себе голову об эту стену…

Она так просто это сказала, что он понял бесполезность своих слов. Гнев охватил его. Красное облако застлало ему глаза.

— Хорошо! — крикнул он. — Я тебе покажу свою власть. Видишь это окно? Оно выходит на тихий заброшенный двор. Если Гликерия через час не принесет твоего согласия, то двор этот осветится светом факелов и рабы мои устроят помост. Там воздвигнут крест. Видела ты когда-нибудь человека на кресте. Слышала ты его стоны, когда ему вбивают гвозди в ноги и руки? Тебе страшно об этом подумать? Ну, так ты увидишь твоего собственного отца на кресте, и когда последний потухающий взор его обратится в твою сторону, то знай, что ты одна будешь виновата в его смерти.

Она стояла, казалось, охваченная ужасом от той картины, что он нарисовал, но потом выпрямилась, гордая и непреклонная.

— Мой отец, — сказала она, — предпочтет лучше умереть, чем видеть свою дочь в объятиях римлянина. И к тому же…

— К тому же?

Она усмехнулась:

— Такого человека, как Иаков бен Леви, брат Иоанна из Гишалы, Веспасиан не даст умертвить ради прихоти одного из вольноотпущенников…

Этерний Фронтон опустил глаза. Она была права. И вдруг взгляд его упал на Тамару. «Вот, что заставит ее покориться…» — подумал он.

Он подошел к двери и, приоткрыв ее, позвал Гликерию. Она тут же подбежала к нему, склоняясь в подобострастном поклоне, ожидая его распоряжений.

— Позови рабов, — приказал он, — пусть захватят с собой плеть. Пошевеливайся! — прикрикнул он на старуху и добавил: — Я решил высечь провинившуюся девчонку…

Посмеиваясь, он стоял в дверях, ждал, когда придут рабы, и, многозначительно ухмыляясь, смотрел то на Тамару, то на Саломею. Наконец раздались шаги и появилось несколько слуг. Этерний Фронтон подошел к одному из них, высокому нубийцу, и что-то стал шептать ему на ухо. Потом рабы быстро вошли в комнату, где были девушки, и держа Тамару за руки, разорвали на ее спине одежду. Нубиец встал около нее, держа наготове плеть.