Реквием

Конечно, маме стоило бы посочувствовать, оговаривался Пишта, ведь ради семьи она целыми днями простаивала на ногах в буфете, разливая пиво по кружкам… Но до сочувствия дело не доходило. Когда мать возвращалась домой, казалось, даже от кожи ее разило спиртным. Она всякий раз приводила с собой какого-нибудь полупьяного мужика и раздевалась догола. А он, Пишта, понапрасну забивался с головой под одеяло: каким-то образом он все же видел, что его мать — женщина, у нее есть груди и все прочее, что положено иметь женщине, видел, как она, голая, ложится с чужим мужчиной… Пишта и пикнуть не смел. Он лежал под одеялом, свернувшись калачиком, кусал губы и ломал пальцы, чтобы хрустом суставов заглушить все другие звуки… Даже став взрослым человеком — лет в двадцать с лишним, — рассказывал Пишта, он настолько терялся в присутствии девушек, что кожа у него покрывалась мурашками.

— В присутствии Нетти тоже? — спросил я.

— Не болтай глупостей! — сказал он.

— Даже в начале знакомства? — спросил я.

— Никогда, — ответил он. — Нетти излучала красоту. Все вокруг нее становилось прекрасным: улица, по которой она шла, таз с облупившейся эмалью, в котором она мылась. И даже я сам.

Насчет женской красоты у Пишты была целая философия. Смысл ее заключался в том, что прекрасное женское тело — не просто тело, а нечто гораздо большее. Подобно тому, как море ведь не просто вода. Женское тело хранит в себе тайну, о которой большинство человечества даже не подозревает, разве что некоторые избранные кое о чем догадываются. Греческие статуи, полотна итальянских мастеров — лишь малая толика женской красоты, выставленная напоказ. Если же простой смертный дерзнет влюбиться в прекрасную женщину, он станет рабом любви. Ему уже никогда не освободиться: опьянение красотой становится страстью, пагубнее алкоголя. Пока существуют на свете красивые женщины, до тех пор будет существовать и рабство.

Тут Пишта расхохотался — беззвучно, чтобы не услышал надзиратель.

— Признайся, что таких слов от бывшего районного партсекретаря ты не ожидал услышать!

— Не верю ни единому твоему слову, — сказал я. — В прошлый раз ты говорил, что Нетти всегда оставалась тебе верна.

— На свой лад, — возразил он. — Зато она вскружила голову моему лучшему другу. Она и тебе вскружила бы голову.

— Да она на меня и смотреть бы не стала!

— А я, по-твоему, красавец, что ли? — засмеялся он. — Вся беда в том, что ты боишься. Ты не смеешь любить красивых женщин. Между тем красивая женщина гораздо доступнее, чем уродка… Красота уверена в собственном предназначении подобно тому, как святые верили, что способны излечить прокаженных.

— Выходит, ты тоже был вроде прокаженного? — спросил я, чтобы хоть как-то уколоть его.

— Хуже прокаженного, — усмехнулся он. — Я был девственником. Это в двадцать-то шесть лет!

Пишту нельзя было упрекнуть в излишней деликатности. Вернее, он очень любил учить других, и наряду с венгерской поэзией и политэкономией основным предметом обучения была Нетти… Остальному, говаривал Пишта, я волен учиться у кого угодно, а вот сдать экзамен по Нетти могу только ему.

— Почему это я должен сдавать экзамен по Нетти? — спросил я.

— Потому что и у тебя тот же комплекс, каким прежде страдал я, — пояснил он и подробно описал мне голос и походку Нетти, ее кожу, грудь, живот, изгиб шеи. Живописал ее поцелуй. Я до такой степени изучил Нетти, что мог бы продолжить жизнь с нею с того момента, как Пишта был разлучен с ней. Мне недоставало ее не меньше, чем ему. Иной раз меня так и подмывало спросить, нет ли у Нетти младшей сестры, но Пишта угадывал все мои потаенные мысли и тут наверняка бы меня высмеял. «Вот видишь, — сказал бы он, — Нетти уже вскружила тебе голову».

Должно быть, у Нетти такие ноги, как у этой адвокатши. Больше я ничего и не успел разглядеть. Знаю, какую мину она состроила, когда увидела меня в дверях. Я ведь, как слепой, улавливаю колебания воздуха; от нее исходила вибрация — вроде радиоволн, и я понял, что неприятен ей. Чем изысканнее, опрятнее человек, тем противнее я ему кажусь — к такой реакции я уже привык. Пожалуй, Нетти не отнеслась бы ко мне с брезгливостью. Впрочем, не знаю, с чего я так решил. Ну, а такие, как эта адвокатша, меня не волнуют.

Я слегка удивился, когда она принесла яичницу. Заметил также, что, пока я ел, она не спускала с меня глаз. От этого меня охватила необоримая, распирающая изнутри нервозность, как всегда, в присутствии женщин… Мы едва перемолвились словом. Она поинтересовалась, не хочу ли я пива. Я сказал — не хочу. И вдруг она каким-то странным, чужим голосом проговорила:

— Ведь вы сидели вместе с Иштваном Ханновером!

Я в это время ел персик. Мякоть так и шлепнулась у меня изо рта на тарелку.

— А вы откуда знаете? — спросил я.

— Сколько времени вы сидели вместе? — спросила она.

— Полтора года, — сказал я. — А вы кто такая?

— Нетти, — сказала она.

Лишь тут я осмелился на нее взглянуть.

Вскоре после этого зазвонил телефон.

Оба вздрогнули, хотя телефон, стоявший в кабинете Кари, звонил совсем негромко. К аппарату был приделан специальный удлинитель, чтобы по вечерам телефон можно было выносить туда. Кари работал в Министерстве внешней торговли, занимая высокий пост. Он вел переговоры с западными партнерами и нередко задерживался с гостями по вечерам. Тогда он по два-три раза звонил Нетти. Если она еще не успела заснуть, она шла в кабинет мужа и снимала трубку, а когда засыпала, звонок не будил ее.

Днем Кари тоже по нескольку раз звонил домой, словно опасался, что рано или поздно не застанет жену дома. Он любил Нетти страстно, пребывая в постоянном страхе потерять ее; домой всякий раз возвращался с подарками, будто желая подкупить ее. Какая-то часть Нетти не принадлежала ему, и эту частицу ее существа он и пытался вырвать у нее — но безрезультатно. Вот и сейчас в голосе его сквозило искреннее волнение, как у человека, переживающего первую неделю влюбленности.

— Ты не спала?

— Нет.

— Любишь меня?

— Да.

— Честно?

— Честно.

На миг наступило молчание. С другого конца провода доносились звуки танцевальной музыки. Кари пытался определить, нет ли в этом ее «честно» неискренней интонации, но так и не мог решить.

— Шведы запросились в бар, — сказал он чуть погодя. — У тебя нет желания приехать сюда?

— Нет.

— Я пришлю за тобой машину.

— Ничего не получится, — сказала Нетти. — Я не одна.

— А кто там у тебя?

— Некий рыжеволосый молодой человек.

— Знакомый?

— Я его не знаю.

— Что ему нужно?

— Не знаю.

— Пусть придет завтра.

— Он не желает приходить завтра.

— С чего ему так приспичило?

— Он полтора года провел вместе с Пиштой.

Какое-то время в трубке снова слышалась лишь танцевальная музыка. Каждый раз, когда она произносила это имя, Кари умолкал и некоторое время прислушивался, как врач, простукивающий сердце больного.

— Как его зовут? — затем спросил он.

— Простите, как вас зовут? — прокричала Нетти, обернувшись к открытой двери в прихожую.

— Дюла Пелле, — отозвался рыжеволосый.

— Дюла Пелле, — проговорила в трубку Нетти.

— Откуда он вышел?

— Откуда вы вышли? — переспросила Нетти.

— Из Ностры.

— Из Ностры, — повторила Нетти.

— Он политический?

— Вы политический? — крикнула Нетти.

— Уголовник, — буркнул Пелле.

— Уголовник, — повторила Нетти.

— В чем обвинялся?

— В чем обвинялись? — спросила Нетти.

— Изнасилование.

— Изнасилование, — повторила Нетти.

На сей раз последовала более долгая пауза. Затем голос Кари зазвучал хрипло, и говорил он с несвойственной ему торопливостью; он с подчеркнутым нажимом проинструктировал Нетти, чтобы та дала сотню форинтов этому Дюле Пелле и немедленно выставила его из квартиры. Завтра он, Кари, все утро будет дома, так что парень может прийти так рано, как только пожелает.