Последняя дань обычаю

Владимир САНГИ

ПОСЛЕДНЯЯ ДАНЬ ОБЫЧАЮ

Дальше говорилось:

«По ночам свои порядки устанавливают медведи. Они прогуливаются по селу, не обращая никакого внимания на лай собак. Нартовые кобели рвутся, чуть не ломают колья. Непривязанные суки с визгом носятся вокруг медведей, а те, не спеша, разваливают хасы и ужинают юколой». В это лето на северном Сахалине, как ни странно, была засуха. Она пала на время цветения ягод — основной пищи медведей. Во всей огромной сахалинской тайге не было ягоды. И медведи ушли из неё к побережью моря, где могли полакомиться заспавшейся нерпой.

Письмо заканчивалось так: «Вернулась забытая традиция — молодые люди должны доказать своё мужество в схватке с медведями. Охотиться на медведей стало в нашем селении модно. Девушки дарят улыбки только кавалерам-медвежатникам. Умора…» Когда Малун дочитал до этого места, появилась физиономия Закуна: толстые губы выпячены, взгляд сверху вниз, высокомерный, и голова — дрын-дрын — качается, словно незрелая кедровая шишка на тонкой ветке. Это обычная манера Закуна, когда он чему-нибудь даёт свою оценку.

Когда-то они были одноклассниками… Закун мастерски пользовался шпаргалками, подглядывал в учебники или выставлял свои большие уши, стараясь поймать подсказку. Его друзья были такие же лодыри. Они помогали друг другу, когда писали контрольные. Он бросил школу с седьмого класса: «Просвещайтесь! Забивайте свои головы науками. Нивху нужно уметь охотиться, а не тратить время на пустое дело — учебу. Я как-нибудь найду себе место: земля большая и солнце большое». И голова дрын-дрын, как кедровая шишка. Откуда у него эта манера?

Когда Малун вернулся из Ленинграда, Закун работал заведующим магазином. Крупная фигура на селе. Все здороваются с ним за руку. У него уверенный, громкий голос. Окружающие встречают его шутки, пусть даже плоские, дружным смехом. И в разговоре последнее слово за ним.

Закун умело пользовался некогда бытовавшими у нивхов преимуществами в родственных отношениях. Всё решающее оставалось за ним, как за представителем рода ахмалк — тестей. Закун старался одеваться в духе времени. Но выглядел нелепо. Сочетание широкоплечего пиджака, яловых сапог и зелёной шляпы вызывало у людей усмешку. Он лез из кожи вон, чтобы быть первым парнем на селе.

Малуну всегда неловко общество Закуна. Не совсем осознанное в детстве чувство с годами перешло в открытую неприязнь. Грубая самоуверенность и надменность — вот чем подавлял Закун окружающих. Они были для него тем же, что сила и клыки для кобеля, делавшие его хозяином на собачьей свадьбе.

«…Умора. Тоже выдумали моду. Медведь — это же наимирнейшая тварь и трус…» Малун на минуту задумался. Ещё совсем недавно нивхи говорили о медведе только почтительно. «Мок — добрый» — вот как называли его взрослые при детях, утверждая этим посредничество медведя между землянами и таинственным всемогущим, от которого якобы зависит благополучие людей.

Когда Малун рассказывал об этом своим ленинградским друзьям, те, расширив глаза так, что в них вмещалось всё небо, восклицали:

— Да ты откуда взялся? Ты же первобытный!

Потом уже серьёзно просили рассказать о нивхах, их обычаях и нравах. Малун чувствовал внимание окружающих. Это вливало в него, обычно несколько робкого, уверенность, и он со знанием дела и с интересными подробностями рассказывал о своём народе. Русские ребята особенно любили слушать его рассказы о медвежьих праздниках и нивхские песни. Песни покоряли своей проникновенностью и глубокой лиричностью. Друзья просили дать подстрочники, записывали ритмику и переводили на русский.

Ленинград… Ленинград… Как быстро прошли пять лет! Первые робкие шаги по непривычно твёрдым асфальтированным улицам города… лекции по древнеславянскому и современному русскому языкам… Теоретические основы нивхского языка… спортивные лагеря и соревнования… удивлённые глаза перед картинами в Эрмитаже на первом курсе и глубокое понимание идеи и замыслов художников — через несколько лет… Потом будто остановка стремительного бега времени: диплом… Как вы быстро прошли, пять лет!

«До-мой! До-мой! До-мой!» — стучали в быстром и чётком ритме колёса экспресса. «Ж-ж-ж-ж-ду-у-ут!» — гудели мощные моторы ТУ-114.

…Ноглики… Оно звучит на русском таинственно.

Это слово как кусок айсберга.

Ноглики… Ноглики… Когда-то, несколько веков назад, предок Малуна перевалил Сахалин с запада на восток через хребет. Он вышел к истоку безымянной реки, срубил тополь и выдолбил из него лодку. Долго спускался он по большой реке. Но вот пахнуло солоноватой свежестью. Стало быть, до моря близко. И тут уставший путешественник увидел, что его вынесло к высокому лесистому берегу, прорезанному притоком. Он повернул к устью спокойной реки, привязал лодку к нависшим ветвям ивняка и, измученный жаждой, прильнул к воде. Но тут же отпрянул — в чуткие ноздри ударил терпкий запах. И только теперь нивх заметил — вода в реке загрязнена маслянистой жидкостью. И назвал первооткрыватель эту речку Ноглын-нгиги, что на русском означает — Пахучая река.

…Ноглики… Ноглики… Здесь Малун окончил школу, здесь посадил первое в своей жизни дерево.

Уезжал Малун из маленького серого селения. А вернулся и с трудом узнал его. Встреча обрадовала обоих. Малун стал одним из первых учителей своего племени, а Ноглики раздалось вширь втрое, оттеснило тайгу на отдалённые сопки и вытянулось к небу: появились целые кварталы двухэтажных домов. Вокруг посёлка поднялись эклипсы — качалки нефти. Они с равнодушным спокойствием встречают нового человека, безразлично кланяясь ему железной головой.

В несколько корпусов новые здания интерната. Спокойная уверенность готовой к приёму детей школы… Всё это сулило хорошее начало работы. Малун с радостью повторял, что вот он уже учитель и скоро будет обучать детей своего племени. До нового учебного года оставалось немногим менее месяца.

«…И трус…» — в устах Закуна это звучало фальшиво. Он сам недалеко ушёл от стариков, опутанных предрассудками.

«…Медведя убить легче, чем собаку: он большой, в полдома. В него и с закрытыми глазами попадёшь. Приезжай. Поохотимся на славу. Тебя приглашает твой ахмалк. Я уже сказал об этом сородичам».

Хвастун, нахал и болтун! Понятно, почему он так усердно приглашает. Чувствует, хитрец, что подчёркнутое внимание окружающих — маска. Он хочет поднять себя в глазах односельчан. Он всегда был честолюбив. И в качестве жертвы выбрал, конечно, его, Малуна, представителя рода зятей. Ох, этот обычай! Он гадко переползает через пороги веков и десятилетий. Ахмалк… Нужен он Малуну!

Малун всего полмесяца назад побывал в Тул-во. Прямо с самолёта на катер. На плаще ещё серела ленинградская пыль, а он возбуждённо ходил по песчаной косе Тул-во, где, казалось, недавно вместе с другими пацанами и визгливой сворой собак бегал по кустам за бурундуками. Сородичи радостно и по-нивхски гостеприимно встретили молодого учителя. Малун долго говорил со старым У-Тером — Обгорелым Сучком, который сомневался, посылать ли сына в школу. Его сын Серёжа остался в третьем классе на второй год. Серёжу в школе называли переростком. Может быть, ему и не стоит продолжать учёбу? Ведь охотнику нужны твёрдая рука и точный глаз. У сына У-Тера всё это, как у всякого нивха, есть.

Односельчане ожидали учителя с нетерпением. Рыбаки просили совета, как жить дальше — в заливе из года в год становится меньше рыбы.

Надо объединиться с другими колхозами, приобретать флот и выйти в море — другого выхода нет. И Малун говорит об этом на правлении колхоза. Или рассказывает о том, что творится в стране и за рубежом. Для старшего поколения нивхов, которое не читает газет и не понимает радио, он был и газета и радио. Малун запомнил тёплый приём сородичей. И ещё запомнил холодный взгляд в затылок.

На этот раз Закун прямо на берегу, даже не дав Малуну выйти из лодки, сказал громко, чтобы все слышали:

— Вот и приехал к нам медвежатник! Смелости тоже учили в институте?