Белые лодьи

С красным же цветом славяне всегда связывали любовь и милосердие[132].

Находился в толпе зрителей и Лагир, то и дело посматривавший то на дубовый пень на лобном месте, то на огромные костры у капища Перуна. И чем больше он глядел в ту сторону, тем тревожнее становилось у него на душе.

Взявши в руки краски и кисть, алан буквально за несколько дней преобразился не только внутренне, но и внешне. Лицо его вытянулось, похудело, сквозь загар стала проступать бледность, в глазах появилась сосредоточенность.

Наконец он впился взглядом в палача и сразу подумал: «А ведь и меня могли вот так, таким вот мечом, сверкающим в предзакатных лучах Ярилы в волосатых руках огромного ката…» Но тут снова, как у кумирни, когда бросал в огонь поленья, он увидел святые глаза матери и почувствовал ее близость. Он даже ощутил слабое прикосновение к щеке легких крыл ее доброй души…

Из дворового терема стали выходить в пышном убранстве князья с женами и детьми, за ними — боилы, княжие мужи и жрецы, потом многочисленная челядь. Лагиру сразу бросился в глаза самоуверенный Дир, нашептывавший что-то шедшей по правую руку печенежской деве, резко выделявшейся своим одеянием среди русских княгинь и их служанок. Дир хорошо знал печенежский язык.

Подошли они близко к лобному месту и встали, и тут князь снова наклонился к Деларам и опять что-то сказал, и она, потеребив пальцами наброшенный на плечи цветастый плат, выдвинулась вперед и заняла место почти рядом с катом. Тот недовольно покосился на нее, но Дир так взглянул на палача, что у того съежились плечи.

И вот по толпе прошелестел шумок:

— Ведут! Ведут!

Все устремили взоры на угловую башню детинца, под которой находился подвал и пыточная для преступников. Из него и вывели осужденных.

Впереди, опоясанный мечом, в ярко-синем корзно, стянутом на шее золотой застежкой, без головного убора, с белокурыми волосами, спадающими на плечи, прижатыми на затылке надетой на лоб тоже синей лентой с жемчужными камнями, шел боил Светозар, за ним мальчик, в белых одеждах, тоже с белокурыми волосами, схваченными со лба тонким ремешком, нес маленький ларец. Потом шагали провинившиеся стражники, а по бокам их с поднятыми кверху мечами дружинники Аскольда.

Статью и силой выделялся Кузьма. Перед казнью их накормили и дали вина, и теперь он, слегка захмелевший, был рад тому, что видит солнце, которое висит над низким берегом Днепра, посылая им прощальные лучи.

«Хорошо, что заходит оно не над высоким берегом. Коснется земли, и первая голова должна покатиться с плеч. Таков обычай… А над низким еще повисит… — подумал лихой рубака. — Эх, мать моя, пожил мало, и позорно-то как — умереть не на поле брани, а на этом вот пне дубовом… Да еще целовать слюнявые губы полупьяного ката! Может, рвануться, схватить меч у дружинника, а там будь что будет… А что будет?! То же самое и будет, только опозоришься, дурак!»

На сутулого, ставшего стариком за дни сидения в подвале десяцкого откровенно злобно шикали и плевали в его сторону.

Слышались возгласы:

— Сивоусый мерин, сам гибнет, а каких молодцов за собой тянет! Скотина!

После этих слов он еще больше сутулился и клонил вниз голову, не смея поднять глаз на прощальное солнечные лучи.

Осужденных подвели к лобному месту, расставили их полукругом, велели повернуться лицом к народу. И тут взгляды Кузьмы и Деларам встретились. Ему показалось, будто она разглядывала его с каким-то неподдельным интересом, не замечавшимся им ранее, хотя в лесном тереме ему приходилось не раз бывать и встречать дочь печенежского боила, любимую женщину князя Дира. Стражник перевел взор на своего господина и увидел на лице его хитрую блуждающую улыбку, предназначенную не человеку, который через несколько мгновений останется без головы, а тому Кузьме, прежнему, готовому сейчас же ехать на ловы или схватиться с ворогом. «Чудно!» — подумал дружинник и стал ждать.

Светозар обернулся к мальчику, и пока тот доставал из ларца тонкие березовые дощечки, на которых резами было начертано обвинение Высокого Совета и князей киевских, наступила такая тишина, что даже слышно стало, как трещат в кострах поленья.

Вот дощечки оказались в руках боила, и он стал читать:

— …Головы казненных могут взять родные, если таковые имеются, а тела сжечь на капище Перуна — громовержца и повелителя Небесного Огня, — закончил Светозар.

В толпе завыли в голос женщины, видимо жены осужденных, а может быть, матери или сестры.

«Хорошо, что мои родители далеко отсюда, на границе днепровских лесов и степи, хорошо, что не видят моего позора… А голова?! Что ж голова, сожгут и ее… Слава, слава Перуну, иду к тебе, бог…» Кузьма свободно шевельнул плечами.

Первым палач повел на лобное место десяцкого. Перед тем как поцеловать ката, он все-таки поднял голову и поклонился людям, как бы просил прощения. Потом сказал громко:

— Слава, слава Перуну, иду к тебе, бог!

Настала очередь Кузьмы. К нему подошел кат. И только протянул руку, чтобы взять его за локоть, как рядом стоявшая Деларам сдернула с плеч цветастый плат и накрыла им голову осужденного, да так ловко, что палач не успел ей помешать.

Толпа одобрительно загудела:

— Молодец, девка!

— Ай да степнянка!

— Отхватила себе парня!

— Хорошая будет пара, хорошая!

— А ну крикнем радостно: «Слава Перуну — громовержцу и повелителю Небесного Огня!»

Крикнули. И снова прозвучало:

— Слава! Слава!

Троих остальных, которым не успели отрубить головы, помиловали, как и Кузьму.

Это тоже давний обычай славян — сохранять жизнь осужденному, если девушка из толпы зрителей изловчится и сумеет накинуть на жертву платок, но потом помилованный должен на ней жениться, пусть она будет уродиной или красавицей.

Теперь можно объяснить, почему, подговорив Деларам на сей поступок, великий князь Дир пожалел на мгновение об этом… Он любил ее и знал, что она будет женой его дружинника. «Ну и что с того? — напрашивается вопрос. — Будет она числиться в женах его подданного понарошку, и только!» Ан нет! У славян и на сей счет существовал жесткий закон — не трогать чужих жен, если даже имеешь над ними и их мужьями полную власть. Это уже потом, в поздние времена, развращенные крепостники выдумали «право первой ночи»… тогда же подобные прелюбодеяния карались страшной смертью: нарушившего закон вместе с женщиной, пусть даже отдавшейся по любви, а были и такие, живыми закапывали в землю.

Кузьма тут же, при всех, низко поклонился Деларам, а потом князю Диру. Только сейчас он разгадал тайну его хитрой блуждающей улыбки. Значит, это он подговорил дочь печенежского боила спасти ему жизнь, пожертвовав своею любовью… Значит, очень дорог ему дружинник.

— Благодарю тебя, княже! — сказал Кузьма. — Придет время, и я докажу еще не раз свою верность.

— Я знаю об этом, — ответил Дир.

Стоявший рядом с ним Еруслан поздравил молодца с возвращением к жизни, хотя и ревновал его к великому князю.

А у Лагира слезы умиления выступили на глазах, когда он увидел, чем закончилась казнь над гриднями Дира. Все-таки четверо живых из десяти — тоже неплохо…

И тут он увидел Вышату, тоже довольно улыбающегося. К нему протиснулись трое — крепкий еще старик, парень и мальчишка лет тринадцати, поговорили о чем-то, а потом боил — управляющий всеми вымолами Киева и кораблестроением на Почайне — подозвал алана. Когда тот подошел, он сказал ему:

— Вот знакомься… Дед Светлан, его сын Никита и внук Марко. Просил за них сам Аскольд. Марко возьмешь ты, пусть учится кисть держать. Авось, как и у тебя, получится… А Светлана и Никиту я к себе беру, корабельщиками. Древляне они.

В жертвенных кострах горели тела казненных, и Кузьма расширенными глазами смотрел на вздымающийся к небу огонь, испытывая некоторое оцепенение. Деларам, стоящая рядом, держала своего суженого за руку и молчала, видимо догадываясь, что творится сейчас в душе его, избежавшего подобной участи.

132

Продолжим далее: с небесным — верность, белым — невинность и радость, желтым — ненависть и измену, золотым — святость, совершенство, мудрость и уважение.