Страница 11 из 39
Под глубоким впечатлением от того, что он подслушал, Прайам Фарл поднялся на лифте и лег в постель. Яснее ясного он осознал, что побывал среди правящего класса королевства.
Глава IV
Сенсация
Не прошло и двенадцати часов после этого разговора между членами правящего класса в Гранд-отеле Вавилон, а уж Прайам Фарл услышал первое гортанное эхо голоса Англии в вопросе о его похоронах. Голос Англии на сей раз исходил из уст «Санди Ньюс», газеты, принадлежавшей лорду Назингу, владельцу «Дейли Рекорд». Была в «Санди Ньюс» колонка, главным образом посвященная встрече в Остенде Прайама Фарла с ярчайшей звездой Музыкальной комедии. Была и передовица, в которой яснее ясного доказывалось, что Англия покроет себя несмываемым позором, если не погребет величайшего своего художника в Вестминстерском аббатстве. Правда, вместо Вестминстерского аббатства поминалась Национальная Валгалла. Казалось, газете чрезвычайно важно не называть Вестминстерское Аббатство подлинным его именем, как если бы Вестминстерское аббатство было чем-то не вполне удобопоминаемым, невыразимым, как пара брюк. Кончалась статья на слове «базилика», и когда вы достигали этого величавого существительного, вы были вполне согласны с «Санди Ньюс» в том, что Национальная Валгалла без останков Прайама Фарла у себя внутри будет чем-то невозможным, прямо-таки немыслимым.
Прайам Фарл расстроился ужасно.
В понедельник утром «Дейли Рекорд» благородно выступил в поддержку «Санди Ньюс». Очевидно, он пожертвовал воскресным днем, собирая мнения выдающихся людей — в том числе троих членов парламента, одного банкира, одного любителя крикета, одного колониального премьер-министра и президента Королевской академии — о том, является ли, или не является Национальная Валгалла подобающим местом для упокоения останков Прайама Фарла; и общим ответом стало единодушное «Да». Другие газеты выражали то же мнение. Нашлись однако и противники такого плана. Иные органы вопрошали хладнокровно, а что собственно Прайам Фарл сделал для Англии, особенно для жизни духа Англии. Он не был ни нравственным художником, как Хогарт, как Ноель Патон, ни поклонником великой и прекрасной античности, как несравненный Лейтон[6]. Он открыто презирал Англию. Он никогда не жил в Англии. Он ничего общего не желал иметь с Королевской академией, почитая все страны, кроме своего отечества. Да и такой ли уж великий он художник? Не ловкий ли он просто-напросто мазила, работами которого кучка полоумных обожателей силком заставила нас восхищаться? Боже упаси их, эти органы, хулить покойного, но Национальная Валгалла есть Национальная Валгалла… И так далее в том же духе.
Грошовые вечерние газетенки отстаивали Фарла, одна так даже пламенно. Вы понимали, что если Прайам Фарл не будет похоронен в Вестминстверском аббатстве, все вечерние газеты в возмущении отрясут прах со своих ног о скалы Дувра и навсегда покинут Англию ради иной страны, где умеют ценить искусство. К полуночи вы уже понимали, что Флит-стрит превратилась в арену смертоубийства, не иначе, и толпы энтузиастов в честь искусства перерезают там друг другу глотки. Впрочем, поверхностному взгляду ничего подобного не открывалось на Флит-стрит; и в Клубе искусств на Дувр-стрит даже не было объявлено военное положение. Лондон трепетал, горел и волновался, решая вопрос о похоронах Прайама Фарла; через несколько часов должно было решиться, покроет ли себя Англия в глазах всего мира несмываемым позором; а город жил себе, тихо-мирно пошевеливался, как всегда. В Комедии давали прославленный ежевечерний водевиль «Билеты проданы»; в Квинс-Холле толпилась публика, решившая послушать виолончелиста двенадцати лет, который играл, как взрослый, хоть и маленький, и услуги которого на семь лет вперед закупило одно влиятельное агентство.
Наутро все противоречия уладил «Дейли Рекорд» с помощью одной из своих сенсаций. Такого рода противоречия, как правило, если не улаживаются быстро, то и вовсе не улаживаются; затягиваться они не могут. И в данном случае «Дейли Рекорд» быстро все уладил. «Дейли Рекорд» опубликовал завещание Прайама Фарла, в каковом, отказав по фунту в неделю пожизненно слуге своему Генри Лику, все остальное свое достояние Прайам Фарл отдавал нации, на постройку и содержание Галереи Великих Мастеров. Собрание великих мастеров, составленное самим Прайамом Фарлом тем нерасточительным способом, какой доступен только подлинным знатокам искусства, составит ядро коллекции. А в ядро это, сообщал «Рекорд», входит несколько Рембрантов, один Веласкес, шесть Вермееров, один Джорджоне, один Тернер, один Чарльз, два Крома и Гольбейн. (Чарльза «Рекорд» снабдил вопросительным знаком, сам будучи в нем не вполне уверен). Картины все в Париже — давно уже там, много лет. Главная мысль этой Галереи в том, что ничему не вполне первоклассному туда не должно быть доступа. Завещатель присовокуплял к своей последней воле два условия. Первое — чтобы нигде на здании не было высечено его имя, и второе — чтобы ни одна из его собственных работ не была вывешена в Галерее. Каков, а? Не правда ли, истинно британская гордость? Не правда ли, сколь выгодно он отличается, сколь он великолепно непохож на заурядных благотворителей этой страны? У «Рекорд» есть основания утверждать, что состояние Прайама Фарла составляет сто сорок тысяч фунтов, не считая стоимости картин. И после такого с кого-то еще станется заявлять, что он не достоин покоиться в Национальной Валгалле — благотворитель столь царственный, столь горделиво кроткий?
Оппозиции нечем было крыть.
Прайам Фарл в своей крепости «Гранд-отеля Вавилон» все больше и больше расстраивался. Он отлично помнил, как составил это завещание. Дело было семнадцать лет тому назад, в Венеции, ну, выпил он шампанского, и разозлился на какого-то английского критика, разбиравшего его картину. Да уж, критики английские! Конечно, это суетность его толкнула отвечать таким манером. Впрочем, он был тогда еще мальчишка. Помнится, с каким мальчишеским весельем он назначал ближайшего из родственников, кто уж там им окажется, своим душеприказчиком. С какой жестокой радостью он рисовал себе ту злость, с которой им таки придется все условия этого завещания исполнить. Потом все собирался похерить эту шутку; но то да се, и как-то руки не дошли. А собрание его меж тем росло, росло и состояние — быстро, ровно, неуклонно — и вот — да, то-то и оно! Дункан Фарл обнаружил завещание. И Дункан Фарл — душеприказчик, обязан исполнять то, что он сплеча когда-то накатал!
Он невольно улыбнулся, хоть, в общем-то, тут было не до смеха.
В теченье дня дело уладилось; высказались власти; новость распространилась. Прайам Фарл в четверг будет похоронен в Вестминстерском аббатстве. Честь Англии среди художественных наций удалось спасти, отчасти благодаря героическим усилиям «Рекорд», отчасти же благодаря завещанию, доказывавшему, что Прайам Фарл, в конце концов, дорожил интересами отечества.
Трусость
В ночь со вторника на среду Прайам Фарл ни на минуту глаз не мог сомкнуть. Голос ли Англии явился тому причиной, или голос любимой племянницы епископа, — столь искусной в раскраске подушечек на чайник — но дело принимало чрезвычайно серьезный оборот. Нация намеревалась погрести в Национальной Валгалле останки — Генри Лика! Прайам был, в общем-то, не против злой иронии; порой и сам способен выкинуть рискованную шутку; но при всем при том не мог же он допустить, чтоб продолжалось столь чудовищное заблуждение. Требовалось исправить дело, и немедля! И он, он один мог его исправить, и надо было действовать. Ужаснейшее испытание, едва переносимое для его застенчивости. Но — никуда не денешься. Помимо всех прочих соображений, тут было и соображение о ста сорока тысячах фунтов, его кровных, которые он не имел ни малейшего желания дарить британской нации. А уж любимые картины отдать народу, который обожает Лансье[7], Эдвина Лонга, Лейтона — да от одной мысли вырвать может.
6
Патон, сэр Джозеф Ноел (1821–1901) — придворный художник при королеве Виктории, создававший полотна религиозного и литературного содержания; Лейтон, барон Фредрик (1830–1896), в свое время знаменитый художник, президент Королевской академии (1830–1896), разрабатывал мифологические и литературные сюжеты в академической манере.
7
Есть два английских художника Лансье, два брата: Чарльз Лансье (1799–1879), автор исторических полотен; и сэр Эдвин Генри Лансье (1802–1873), главным образом анималист.