Камеристка

Процесс против нее был чрезвычайно коротким; в ее виновности сомнений не было. 17 июля, уже через четыре дня после кровавого злодеяния, она взошла на гильотину.

Огромная толпа была свидетелем ее казни. И я тоже находилась там, поскольку молодая женщина произвела на меня глубочайшее впечатление. Как просто можно было стать убийцей, если обстоятельства принуждали к этому, я сама знала очень хорошо. Случай в коридоре Версальского дворца я так и не смогла забыть.

Чувство собственного достоинства преступницы произвело впечатление даже на простой народ, который освистал палача, когда тот бил по щекам отрубленную голову своей жертвы.

Глава сто пятнадцатая

Вдова Капет с растущей уверенностью надеялась, что революционеры не станут судить ее и выносить приговор.

— Это было бы крайне неумно, потому что освободители жестоко отомстят за меня.

Английский флот уже вошел в Тулон, и местное население сердечно приветствовало его. И в беспокойной Вандее союзников принимали с радостью.

— По всей Франции между тем уже взбунтовались крестьянские армии, которые по горло сыты всем, что называется «революцией», — утверждал папаша Сигонье. — Они очень разочарованы обещаниями и скудными результатами. Они ожидали большего.

Старик, кажется, был прав, так как Бабетта писала мне в начале лета 1793 года:

«Эмиль сказал, покажись еще хоть один революционер на его подворье, он прогонит его вилами, после того как сначала немножко помолотит ему шкуру цепом».

Моя семья и многие другие из деревни Планси не слишком оплакивали удачное покушение на издателя «Друга народа».

«Комитет общественного спасения» попал в переплет. Он сознавал ценность экс-королевы для успеха революции, поэтому они тайно устанавливали связи с Пруссией и Австрией, чтобы поторговаться за будущую судьбу Марии-Антуанетты.

— Собираются обменять ценную заключенную на всех революционеров, если дело дойдет до осады Парижа, — говорил Филипп де Токвиль. У маркиза были довольно надежные источники. Похоже, как и у папаши Сигонье. Но народ требовал ее казни. По столице снова ходили памфлеты с выдуманными преступлениями королевы.

Все радикалы энергично требовали суда над Марией-Антуанеттой и смертного приговора. Несколько разумных людей предостерегали:

— Подумайте о мести союзников.

Но они получали ответ:

— Именно потому, что враг скоро войдет в Париж, мы должны поспешить с процессом, иначе рискуем, что она ускользнет от справедливости.

В этой трудной ситуации судьи трибунала решили отравить вдову Капет в ее камере. Так не нужно будет судить ее — пунктов обвинения было очень мало, как уже стало известно. Не нашлось доказательств ее измены, а когда кого-нибудь приговаривали к смерти за расточительность?

— По указанию Марии-Антуанетты ни один человек еще не пострадал, — уверенно сказал маркиз де Сен-Мезон, — а ее будто бы порочного образа жизни недостаточно для смерти на гильотине.

Мадам Кампан считала:

— Если бы за меру взяли мораль, то это повлекло бы за собой казнь каждого десятого француза, причем из всех слоев населения.

Мысль об отравлении вскоре пришлось отбросить, ведь в том случае нужно думать, как поступить с преступником и его сообщниками. Преступление в отношении такой значительной личности современной истории нужно было планировать очень осмотрительно. Но времени для этого оставалось слишком мало. Убийство Марии-Антуанетты привлекло бы за границей нежелательное внимание, поэтому решили создать видимость демократического судебного процесса. Но вдове Капет требовалось предъявить хотя бы одно-единственное доказательство ее измены стране. Без этого нельзя было начинать процесс против нее.

— Перед всем миром мы оказались бы подлыми убийцами, — говорили более разумные, — если бы приговорили ее к смерти на основании этих скудных доказательств.

И это удалось услышать маркизу де Токвилю. Тогда у моей госпожи и у нас, ее слуг, появилась надежда, что Марию-Антуанетту отпустят.

Группе заговорщиков между тем удалось благодаря подкупу надзирателей разработать план побега, обещающий успех. Осуществить его хотели в ночь на 2 сентября 1793 года. Один часовой должен был перевезти королеву как бы по приказу Комитета общественного спасения из Консьержери в Тампль. Едва заключенная вышла бы из своего застенка на улицу, ее бы «похитили» и поспешно вывезли из страны в Бельгию. Все выглядело почти гениально просто, поэтому можно было рассчитывать на успех.

В назначенную ночь королева со своими сопровождающими уже стояла у главных ворот Консьержери, когда в последний момент все провалилось. Виной тому стала «совесть» одного обманщика, который, получив взятку, поднял тревогу. Предатель выдал имена всех участников заговора; тех арестовали и вскоре повесили. Снова рухнула надежда.

— Теперь Антуанетту перевели из ее прежней камеры в темницу, из которой бежать совершенно невозможно, — сообщила мне мадам Розали Ламорье. — Помещение имело три крошечных окна. Да и те были забаррикадированы так, что даже дневной свет не мог проникнуть. Один жандарм сидел в коридоре перед камерой, другой стоял на посту во дворе под окошками. А еще один парень сидел прямо посреди ее каморки.

Самая радикальная группа в Конвенте были эбертисты, названные так по имени исполненного болезненной ненависти к Марии-Антуанетте журналиста Жан-Жака Рене Эбера[76] по прозвищу Папаша Дюшен. Этот опасный фанатик обладал огромным влиянием. В своей сенсационной газетенке «Папаша Дюшен» он требовал: «Нужно сделать кашу из этой австрийской тигрицы».

Тоннами приходили письма из Парижа и разных провинций в правительство и революционный трибунал, в которых спрашивали, почему «эта бесстыжая тиранка все еще не предстала перед судом» и как это возможно, что «эта порочная и расточительная личность может вести приятную жизнь за государственный счет».

Наконец сами депутаты потребовали от трибунала официально выдвинуть против этой «невыносимой вдовы Капет» обвинение.

Мадам дю Плесси гневно скомкала газету:

— О каких вообще преступлениях говорят эти идиоты? Такое впечатление, будто они имеют в виду какое-то исчадие ада. Что такого сделала Мария-Антуанетта? Разве преступление быть дочерью императрицы, супругой короля и матерью наследника престола? Мне кажется, мы живем не во Франции, а в сумасшедшем доме, стражи которого душевнобольные.

Само собой разумеется, больше никому не разрешили посещать королеву.

— Французская революционная армия нанесла герцогу Кобургскому серьезное поражение при Гондсхооте, — слышала я, как месье де Токвиль говорил моей госпоже.

— О господи! — воскликнула та. — Что это значит для Марии-Антуанетты?

— К сожалению, ничего хорошего, моя дорогая. Комитет общественного спасения считает, что королева больше не нужна им в качестве залога. Он дал свое согласие, чтобы заключенная номер двести восемьдесят предстала перед судом.

Глава сто шестнадцатая

Розали не уставала рассказывать о несчастной судьбе королевы.

А мы не уставали оплакивать ее ужасную участь.

— По грязным стенам камеры текла вода, — месяцы спустя рассказывала она. — Башмаки королевы вообще больше не просыхали. Стоял уже октябрь, и достаточно холодно, но у бедняжки не было теплой одежды. Ее черное платье протерлось на локтях; я несколько раз штопала его. Темница не отапливалась, а ночи были морозные. Я уверена, что королева жутко мерзла, потому что ей даже не выдали одеяло. Я хотела принести ей маленькую коптилку, чтобы ночью зажечь свет, но мне не разрешили.

Розали передернулась и схватила бокал красного вина; мы сидели в моей комнатке.

— Нам дали нового надзирателя — старого они заперли из-за пособничества при побеге, — продолжала мадам Розали, — и он был настолько милосерден, что повесил вокруг кровати бедной женщины старый ковер, который давал немного тепла. Я каждый вечер согревала ее ночную рубаху у огня в комнате для часовых. Но это было все, что мы могли сделать для нее, не подвергая себя опасности. — Однажды ночью я услышала, как королева ворчала себе под нос: «Почему я? Почему бог наказывает меня так жестоко?» — продолжала Розали.

76

Эбер Жак-Рене (1757–1794) — сын ювелира, учился в иезуитской школе, позже изучал медицину; перепробовал много профессий. Начал с должности смотрителя склада, затем перебивался литературными заработками, с отменой цензуры Эбер вернулся к журналистской деятельности. Появившаяся в ноябре 1790 года его газета «Папаша Дюшен» своим грубым «санкюлотским языком» резко выделялась среди моря печатных изданий того времени. Во французском фольклоре существовал образ Папаши Дюшена — бравого, никогда не унывающего печника — балагура с огромной трубкой в зубах. Выпуская газету от имени этого персонажа, не зная границ в своем политическом радикализме, Эбер сумел завоевать огромную популярность среди парижской бедноты. Как один из руководителей клуба кордельеров и представитель парижской коммуны, Эбер принимал участие в подготовке восстания 10 августа, свергнувшего монархию.