Камеристка

— Все политические события последних пяти лет являются свидетельством против заключенной номер двести восемьдесят.

Теперь на самом деле ни один человек уже не мог сомневаться в исходе этого смехотворного процесса. Двенадцать присяжных после всего часового совещания пришли к единому мнению — доказано, что гражданка Капет виновна по всем пунктам обвинения.

Спокойно и сдержанно, на этот раз снова в своем не раз заштопанном черном платье, Мария-Антуанетта на следующий день выслушала приговор. Она не выказала никаких эмоций — такого удовольствия она своим врагам не доставила. Молча и с высоко поднятой головой королева позволила двум стражникам провести себя через переполненный зал, в котором многие аплодировали приговору, назад в тюрьму.

Было уже пять часов утра, еще темно и ужасно холодно. По воле ее судей единогласно принятый приговор палач должен был привести в исполнение уже в полдень того же дня.

— Месье Шово-Лагард и ее второй защитник, — сказала мадам Франсина, — сразу после окончания судебного процесса взяли их под стражу. Я думаю, — размышляла она, — судьи хотели помешать адвокатам, рассказать что-нибудь приближающимся союзникам. Кроме того, в обосновании приговора о гнусном подозрении в инцесте не упоминалось.

Процесс висел на волоске из-за недовольства народа в зале!

От одной служанки на кухне у Максимилиана Робеспьера я узнала следующее:

— Мой господин сидел как раз за столом, когда гонец из суда сообщил ему об упреках Эбера против королевы. Тут с моим господином случился приступ бешенства. В ярости он даже разбил тарелку об пол, грязно выругался и разразился бранью: «Этот безмозглый идиот еще спасет своими безвкусными нападками королеву от гильотины, пробудив сочувствие у слабоумного народа», — кричал вне себя месье Робеспьер.

В мрачной темнице измученная королева села и написала прощальное письмо своей невестке Елизавете. Она благодарила ее за все и просила позаботиться о Людовике-Карле и Марии-Терезе. Мадам Розали в последние часы жизни была рядом с заключенной номер 280.

— Я смотрела ей через плечо, когда она писала письмо сестре своего покойного мужа. Это были четыре длинные страницы. Я также видела, как королева записала в свой молитвенник:

«16 октября 1793 года, половина шестого утра. Боже, смилуйся надо мной. У меня больше нет слез, чтобы оплакивать вас, мои бедные дети. Прощайте, прощайте.

Тридцать часов назад она съела тарелку супа. Столько ей пришлось ждать окончательного приговора присяжных. Теперь она была близка к обмороку. Несколько недель назад власти направили известного врача, доктора Субербьеля в ее камеру, чтобы он осмотрел высокопоставленную заключенную. Он установил, что влажность крошечного помещения вредна для ее здоровья.

— Вредна? — спросила на это вдова Капет и, усмехнувшись, добавила: — Боюсь, пребывание здесь вообще крайне вредно для меня.

— Я спросила ее, — продолжала Розали. — «Мадам, вы ничего не ели все это время. Что бы вы хотели сегодня утром?» И королева ответила: «Милое дитя, мне ничего больше не нужно. Для меня все кончено». Услышав это, я разразилась слезами. Эта женщина не заслужила смертной казни.

— Да, — сказала я, — но ей не повезло, в глазах народа она стала символом всех зол старого режима. Ей приходится расплачиваться за всех ненавистных аристократов. А это несправедливо.

— «Мадам», — все-таки сказала я, — рассказывала Розали Ламорлье, — «Я поставила разогреть немного супа, можно я вам принесу?» Тут она заплакала и кивнула. Я поставила на маленький стол эту жалкую еду смертника, и она из вежливости съела пару ложек. Для своего последнего выхода королева захотела переодеться. Она решила быть во время казни в белом халате. Мария-Антуанетта натянула белый льняной чепец на свои жидкие седые волосы и стала ждать судей, трое из которых вскоре протиснулись в ее тесную камеру и, сморщив носы, еще раз зачитали ей приговор. Потом вперед выступил палач, высокий, довольно молодой человек, крепкий и немного неуклюжий. Он был сыном палача Сансона, который так поспешно обезглавил Людовика Шестнадцатого. Возможно, подумали, что молодой сделает это лучше. Он связал королеве руки, оставив висеть концы веревок; так он мог вести ее как тельца на заклание. Прежде чем пришел палач, у Марии-Антуанетты побывал священник, чтобы она могла покаяться в грехах. Я его знала, он был приходским священников в Сен-Ландри, так называется церковный приход, в который входит Консьержери. Королева спросила его, приносил ли он присягу новой конституции, и когда святой отец ответил утвердительно, она отказалась даже выслушать его. Но он не ушел, а сопровождал ее в последний путь.

Издалека можно было слышать барабанный бой. Десять тысяч человек еще до восхода солнца поднялись в этот холодный неприветливый октябрьский день, чтобы увидеть последний выход королевы.

Я и несколько верных королеве служанок и камеристок пришли на площадь Революции, где должен был состояться этот ужасный спектакль. Мы слышали, как забушевала толпа, когда появилась повозка, запряженная парой тощих лошадей. На лавке сидела королева, бледная, как покойник, но с высоко поднятой головой, рядом с ней находился священник.

Теперь Марии-Антуанетте связали за спиной руки; седые пряди выбились из-под чепца и развевались у висков. Впалыми глазами она смотрела на стоявших по сторонам дороги людей и на тех, которые с любопытством высовывались из окон и громко кричали «Да здравствует республика!». Моросящий дождь почти пропитал все холодной влагой. Королева промокла. Никто уже не мог понять, плачет ли она.

Жалкая повозка громыхала по неровной мостовой северного берега Сены. Теперь клячи медленно свернули на улицу Сент-Оноре. По обеим сторонам дороги стояли солдаты с насаженными штыками; за ними виднелась ожидающая толпа, которая с большим удовлетворением смотрела, как вдову Капет, будто обыкновенную преступницу, везут в повозке, предназначенной для бедных грешников, к месту казни.

— Больше всего им хотелось бы видеть ее во власянице,[77] с веревкой вокруг шеи и со свечой в руке. Но те времена, слава богу, миновали, — тихо пробормотала я так, что расслышать меня могла только стоявшая рядом со мной демуазель Элен.

Чернь следовала за плетущимися клячами и во главе следующей процессии можно было разглядеть кривлявшегося парня. Он махал саблей в сторону приговоренной к смерти и кричал в толпу:

— Вот она, тигрица. Вот она, чертова австриячка!

Из окон и с балконов на королеву сыпались проклятия и насмешливые замечания:

— Езжай в ад, ты, сатанинское отродье. Помогут тебе теперь твои бриллианты? Будь ты проклята, кровопийца.

За спиной Марии-Антуанетты стоял прямой, как свеча, месье Сансон-младший, держа в правой руке концы веревки. Почему-то это выглядело смешно: тощая маленькая женщина и огромный парень, держащий ее на веревке.

На повороте на улицу Руайаль королева увидела место своей казни. На огромной площади Революции в толпе сновали торговцы, продавая фрукты и вино зевакам. Настроение было как на ярмарке. Кто, однако, хотел, тот мог углядеть несколько монархистов, которые в тихой и отчаянной грусти наблюдали позорное шествие. Недалеко от меня стояла ярко накрашенная и разряженная девица, проститутка, и с ней несколько кавалеров.

— Нет. Я просто не верю, — кричала уличная девка. — И это королева? Мне кажется, народ просто дурят. Наверное, эта стерва давно уже за границей проматывает свои миллионы. — Она возмущенно встряхнула кудрями, так что зазвенели ее длинные серьги.

— Мне тоже так кажется, — поддержал ее спутник, — эта тощая неряшливая баба там, в повозке, выглядит так, будто ее уже один раз хоронили.

Согласное ворчание и издевательский смех прервал резкий голос:

77

Власяница, здесь: темного цвета грубая ткань из козьей шерсти, в виде мешка, надевавшаяся в знак печали.