Страница 12 из 51
Андрей вздрогнул.
— В чем дело? — довольно глупо спросил он.
Возможно, не будь Емельченко, Андрей повел бы себя не так сурово, но присутствие старейшего торфостроевца обязало его взглянуть на Варю глазами истинного мужчины — строителя и воина. Он так и глядел и непреклонно осудил «буржуазно-мещанский облик» Вари, ее горжетку, ее неестественно навитые локончики.
— Андрей Игнатьевич! Вы давно обещали показать мне теплячок.
— Смотри, пожалуйста.
— И внутри… — не отступала Варя.
Нежданно для нее старый слесарь оказался отзывчивым человеком. Он протянул Андрею ключ от замка, стерегущего скудное имущество «теплячка», и, сказав: «Пойду поищу наших», отправился к зданию вокзала.
Андрей, отвернувшись от Вари, отпер замок, толкнул дверь теплушки. Затем нашарил в кармане зажигалку — из тех, что слесари механической мастерской Торфостроя украдкой меняли на табак и хлеб. Вспыхнувший фитилек осветил внутренность вагона.
— Ну, гляди же!
Хотя Андрей сознавал, что объяснение с Варей оттягивать больше нельзя, он со все возрастающим оживлением расписывал, как торфостроевцы оборудовали свою теплушку, как в течение нескольких часов сколотили скамьи, изготовили «для обогрева пассажиров» неуклюжий жестяной чайник. Варя поддакивала, но вдруг заговорила совсем о другом:
— Андрей Игнатьевич… Ну, схлопочу я насчет Аси… а… адрес где? Ваш адрес. Должна я буду вам написать?
— Адрес вышлю по прибытии на место. Конечно, пиши… об Асе.
По шпалам прошелестел обрывок газеты. Андрей долго следил за ним, уносимым ветром. Его поразила мысль, что он невольно выполняет требование покойной сестры, когда-то так его возмутившее. Однажды сестра — это было летом семнадцатого года — заявила, что он обязан «во имя долга и приличий», пока не поздно, отступиться от Вари. Тогда он был возмущен, а после все произошло само собой. Теперь уже во имя революционного долга.
Он много терзался, много думал над тем, вправе ли связать свою судьбу с человеком, не желающим рвать с предрассудками, со всей косностью и дурманом старого мира. А любовь? Кто знает, может, любовь — это тоже наследие минувшего? Но часто легче решить, чем объявить о своем решении. В наступающих сумерках лицо Вари выглядит особенно грустным.
— Я буду писать, — упорно повторяет Варя, — а вы отвечайте. — Прищурившись, Варя спрашивает: — Как лучше писать, Андрей Игнатьевич, по-новому или с «ять»?
— Глупый вопрос! — отрезал Андрей. — В Красную Армию слать письма по правилам старого мира!
Ему невдомек, что девушка, прислуживая за столом, когда к Ольге Игнатьевне приходили ее приятельницы, набиралась ума-разума, стараясь хоть чем-нибудь походить на людей ученых, окончивших гимназию. Ученые люди по-разному расценивали декрет, отменяющий «исторически сложившуюся орфографию», и Варька, всецело приветствуя перемены в правописании, задала свой вопрос из чистого щегольства.
— Ты-то чего держишься за старое? — сурово вопрошает Андрей, запирая дверь теплушки.
Первые несколько шагов проходят в полном молчании, затем Варя слышит:
— Я, понимаешь, не хочу вводить тебя в заблуждение. Ты должна понять…
Андрею кажется, что говорит он веско, по-мужски, у Вари же щемит сердце: на нее всегда особенно действовал такой вот его беспомощный вид.
— Хорошо, — тихо отвечает Варя. — Я пойму.
— Не жди меня зря. С моей стороны непорядочно обещать. — Глотнув воздуху, Андрей продолжает: — Мы люди разных укладов. Вот какая штука…
Варя в ответ молчала. Теперь они шли мимо состава, привезшего из Самары, недавно отбитой от белых, муку. Разгружали состав шумно и весело силами московских профсоюзов. Как казалось Варе, новоявленные грузчики, смахивающие на мукомолов, оглядывались на нее, словно приметив, до чего ей тяжко.
Мимо, отчаянно дымя, пропыхтел паровоз с пустым тендером. Вдогонку ему кто-то из профсоюзников юным истошным голосом проорал:
— Верхарн, — пояснил Андрей и заговорил было о революционной поэзии.
Но Варя потребовала:
— Досказывайте, чего начали…
— Время такое, Варя. Личное должно соответствовать. — Пальцы Андрея непроизвольно сжались в кулак. — Революция требует жертв!
— Что же, — прошептала Варя. — Такое мое дело… Конечно, война, — и ссутулилась еще больше.
Как же были потрясены Варя и Андрей, когда, вернувшись в зал первого класса, не застали там Аси! У скамьи, где она раньше сидела, валялся развязанный кем-то рюкзак, белели разбросанные брошюрки. Громко плакала женщина с мальчиком на руках.
Господин с тростью что-то пробормотал в объяснение.
Андрей и Варя кинулись на площадь. К Асе они подоспели в тот миг, когда, брошенная оземь, потерявшая из виду беличью шубку, она пыталась подняться. Невыносимо болел локоть, но плакала Ася не столько от боли, сколько от обиды, от страшной мысли, что больше нельзя никому верить.
— Аська! — бросилась к ней Варя. — Расшиблась?
Трудно было что-либо толком понять в несвязном рассказе девочки.
— Ну, обманули, — пытался утешить ее Андрей. — Не все же на свете такие…
— Все! Все взрослые — обманщики. — Ася не говорит, а кричит. — И вы не лучше! Думаете, пойду в приют? Попробуйте, — убегу!
Варя что-то шепнула девочке и отвела Андрея в сторону.
— Чего вы все от меня требуете? — в отчаянии закричал Андрей. — Разве могу я остаться?
— Никто и не просит, чтобы вы оставались. Никто не удерживает. — Варя вдруг выпрямляется, голос ее начинает звучать строго. — Мы сами знаем: мужское дело воевать, а не только читать газеты.
Андрей, привыкший к тому, что Варя всегда лишь несмело советуется с ним, несколько уязвлен. Варька рассуждает, как… как равная! Андрей уже готов одернуть ее, и вдруг острое чувство стыда заставляет его опустить глаза. Он понимает, что до сих пор и не позволял ей держаться как равной. Он, можно сказать, солдат Красной Армии!
— Что же ты, Варя, советуешь? — пристыженно спрашивает Андрей. — И вообще, почему ты говоришь мне «вы»?
Обширную площадь пересекала группа красноармейцев. На ветру бился лоскут кумача, в сумерках совсем темный, — скромный, суровый флаг отряда. Грозно звучали удары солдатских подошв об утоптанную мостовую. Андрей выпрямился, проводил взором тех, кто шел к эшелону, отправляющемуся на фронт.
Выпрямилась и Варя, она тоже не отрывала взгляда от тех, для кого ее руки изо дня в день готовили обмундирование. Когда последняя шеренга бойцов завернула за угол, Андрей вновь спросил:
— Так что же ты советуешь?
Варя не советует, а почти приказывает:
— Вы… — Произнести «ты» она все-таки не отважилась. — Вы, Андрей Игнатьевич, бейте Деникина, а вместе с ним и всю эту Антанту. О нас не думайте, мы проживем. На фабрике же многие с детьми. Завтра, к примеру, начнет работать жена Дедусенко, не слыхали такого? Партийный… Он на фронт, а она с ребенком…
Ася стоит отвернувшись, стихнув, растеряв свое возбуждение, изнемогая от горьких дум. Перед нею площадь, почти опустевшая с наступлением сумерек; перед ней город, в котором полно недобрых людей. Всякий может ее обидеть, перехитрить. В ушах еще звучит фраза, брошенная той, что дала ей сегодня жестокий урок: «Выучат люди».
Снова к вокзалу приближается воинский отряд. Снова сотни ног отбивают шаг. Голоса красноармейцев выводят песню:
Земной шар… Огромный голубой глобус… Асе трудно противиться песне, противиться волнению, которое, как она видит, охватило Андрея и вот-вот захватит ее. Но она не дается. Она слишком больно ушиблась о землю. Вся земля теперь неприютная, как эта площадь — замусоренная, взъерошенная, чужая.
Земля плоха. Плохи люди. Даже звезда — светлая, иглистая, — первой вспыхнувшая в небе, кажется злой, колючей…