Страница 19 из 51
— Михеев! Подайте-ка третий том.
— Лукин! Очините-ка перо.
— Кирилов! Подложите-ка переписку.
— Вы, я вижу, довольно рассеяны, — внезапно оборвал Тимофей Ильич свою лекцию. — На деле вы, может быть, усвоите себе все скорее. Вот вам для начала две шаблонные бумажки — два прошения, которые надо препроводить: одно — в третьем лице по принадлежности к министру Императорского Двора, князю Петру Михайловичу Волконскому, а другое — на заключение к московскому генерал-губернатору. Содержание постарайтесь изложить возможно сжато и ясно. Лаконизм — первое условие канцелярского стиля. Примеры вам подыщет канцелярский чиновник. Что, Пыжиков, отделались уже от дежурства?
Последние слова относились, как оказалось, к тому самому старичку-канцеляристу, который давеча дежурил в приемной, а теперь появился у соседнего стола, заваленного делами и бумагами.
— Отделался, Тимофей Ильич, — отвечал Пыжиков. — Калинин взялся за меня додежурить. Вон сколько бумаг ведь еще к отправке!
— И прекрасно. Будьте добры только сперва снабдить нашего нового сослуживца канцелярскими принадлежностями и шаблонами к этим двум исполнениям.
— Гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится, — вполголоса приветствовал старик Пыжиков нового сослуживца. — Оба ведь не думали не гадали, что под одним началом служить придется. Можете себя только поздравить.
— С чем?
— А с тем, что в стол к такому дельцу попали. Работник Тимофей Ильич у нас, каких с фонарем поискать; маленько, правда, строптив: за мнение свое готов пред начальством на стену лезть, распинаться; ну, и без протекции, так в черном теле его и держат. Вон Павлик у нас в кои веки, как красное солнышко, покажется и спрячется, а не ныньче-завтра в чиновники особых поручений выскочит, помяните мое слово.
— Какой Павлик?
— А помощник Тимофея Ильича — Ключаревский, Павел Анатольевич. Вот и стул его — с той недели уже по хозяине плачет.
— Да может, он захворал?
— Он-то захворал, яблочко наливное? Да и время ли человеку хворать, скажите, когда надо и по Невскому-то на рысаке прокатиться, и с визитами к разным графиням да княгиням, которые без него как без рук: тут приватное дельце им оборудуй, там справочку наведи, здесь лотерею-аллегри, целый базар устрой, живые картины поставь, — почем я знаю! Словом: самонужнейший мужчина, чиновник особых поручений по всем статьям; только в министерском приказе еще не отдано. Ну-с, вот вам и два шаблончика, вот бланочки, перышко, карандашик, резиночка. С почином!
— Но куда мне сесть?
— А вон на стульчик Павлика. За него поработаете, так честь и место.
Уселся Гоголь, осенился крестом на образ с лампадой в углу: «Господи, благослови!» — и развернул первый «шаблон».
«Министр внутренних дел, свидетельствуя совершенное почтение такому-то, имеет честь препроводить при сем по принадлежности…»
Ну, это-то чего проще. Стиль самый немудреный. Вся задача в содержании «препровождаемого».
Обратился он к «препровождаемому». Было то прошение какого-то звенигородского мещанина на четырех страницах мелкого письма, да черт знает что такое! Нагородил, ишь, с три короба ни к селу ни к городу, а ты изволь всю эту дрянь изложить «сжато и ясно»! Посоветоваться разве с Пыжиковым? Да ведь старикашка на смех еще поднимет. Напишем как Бог на душу положит.
Написал, прочел. Нет, не то! И чересчур пространно, и стиль не выдержан.
Стал переделывать, перемарал вдоль и поперек. Наконец-то, кажется, в тон попал. С черняка перебелил на чистом бланке. Слава тебе, Господи! Одна штука есть; остается другая.
Но что за оказия? Надо отправить прошение в Москву, а в самом прошении говорится о петергофских фонтанах.
— Простите, — решился Гоголь все-таки обеспокоить старичка-канцеляриста, — но я, признаться, никак в толк не возьму, какое дело московскому генерал-губернатору до петергофских фонтанов?
Пыжиков заглянул в прошении и фыркнул Гоголю в лицо.
— Перепутали, батенька! Это вам надо отправить вовсе не в Москву, а к министру Двора, а то, другое, — в Москву.
Фу ты пропасть! Совсем опростоволосился. Делать нечего: взялся опять за первую бумагу. Да не угодно ли связать мысли, когда вокруг тебя вечная толчея, а начальник-барон без устали ходит себе, знай, взад и вперед между столами подначальных тружеников, как маятник в часах — «чик!» да «чик» «чик» да «чик», — мимоходом подпуская тебе еще струйку табачного дыма, — может быть, и от настоящей гаванской сигары, но, тем не менее, преедкого дыма, от которого у некурящего человека с непривычки в горле першит.
Наконец-то угомонился, присел к своему столу просмотреть поданную ему столоначальником Тимофеем Ильичом кипу переписанных бумаг. Вдруг, словно муха его укусила, гаркнул на все отделение так, что все кругом вздрогнули, оглянулись:
— Тимофей Ильич! Да что же это такое? Тот подошел к начальнику.
— Помилуйте, батюшка, что вы тут нагородили? Ведь резолюция директора совершенно ясная: «Разрешить».
— Ясная, но ошибочная, — отвечал Тимофей Ильич сдержанным, но решительным тоном.
— Как ошибочная! Его превосходительство, очевидно, желает удовлетворить ходатайство, а вы категорически его отклоняете.
— Потому что ходатайство незаконное.
— Вашего мнения не спрашивают! Воля начальства, а мы — исполнители. Я вас покорнейше прошу переделать бумагу.
— Не взыщите, Адольф Эмильевич, но я переделать ее не берусь.
— Как не беретесь?
— Да вы прочли ее до конца?
— Прочел. Ну, и что же?
— Законы приведены мною, кажется, правильно?
— Положим, что правильно…
— А коли так, то какое же я имел бы право исполнять незаконную резолюцию? Всякому человеку свойственно ошибаться — и начальству. Если же мне, исполнителю, вверена ответственная часть, то я должен и оправдать это доверие, оберегать начальство от противозаконностей.
Хотя сам Тимофей Ильич по-прежнему не повышал тона, подобно своему начальнику, но общее внимание всего отделения было уже обращено на препирающихся. Адольф Эмильевич не мог этого не заметить, и кровь хлынула ему в голову, глаза его гневно засверкали. Ему стоило, видимо, большого труда побороть себя.
— Хорошо! Оставьте мне бумагу… — пробормотал он и дрожащею от волнения рукою схватил перо, что-бы самолично переделать работу строптивого подчиненного.
Наступило полное затишье; весь чиновный мир кругом притаился, как бы в ожидании нового раската грома. И вдруг, откуда ни возьмись, солнышко!
В отделение впорхнул маленький, кругленький человечек лет двадцати пяти, в котором решительно уже не было ничего «чиновного». Партикулярный с иголочки фрак на нем был последнего покроя с длиннейшими фалдами и самого модного цвета — гаванского с искрой; из-под широких бланжевых панталон кокетливо выставлялись кончики маленьких ножек в лакированных ботинках; пунцовый шелковый шарф, пришпиленный крупной булавкой-жемчужиной, ниспадал на белоснежную кружевную сорочку небрежно-изящным бантом. Это был петиметр чистейшей воды, мягкие движения которого и слегка помятое, но розовое и предобродушное лицо с ущемленным в правом глазу стеклышком вполне гармонировали со всей элегантной фигурой.
— Вот и наш Павлик, — заметил Пыжиков, подмигивая Гоголю. — Добро пожаловать, Павел Анатольевич. Сколько лет, сколько зим?
Но Павлику было не до канцелярского. Приятельски кивая по сторонам, он подлетел уже к начальнику отделения, красиво изогнувшись, расшаркался и извинился по-французски, что немножко-де замешкался и явился в партикулярному виде; но что он в ужасной передряге: надо в три дня развезти триста билетов к благотворительному концерту княгини Евпраксий Борисовны.
— Вашему высокородию имею честь представить на ближайшее усмотрение, по бывшим примерам, два почетных билета, — заключил он по-русски, доставая из бумажника два билета. — А супруге вашей я позволил себе препроводить по принадлежности прямо на кухню замечательного зайца.
— Grand merci, — поблагодарил начальник, черты которого значительно прояснились. — А вы, mon cher, что же, были ОПЯТЬ на охоте?