Приключения Бормалина

Уютный салон самолета, облака далеко внизу и простецкие манеры Тимофея Харитоновича располагали к доверительной беседе, и я в двух словах рассказал ему о своих планах. И тогда он еще раз окинул меня оценивающим взглядом и признался, что ему нужны крепкие ребята вроде меня.

Не хочу ли я месяц-другой походить на настоящем фрегате по настоящим морям-океанам в компании настоящих морских волков, львов и тигров, насквозь продутых норд-остами, муссонами и пассатами, просоленных солями всех на свете морей, не хочу ли я половить акул, касаток, и барракуд, и «другую рыбку, покр-рупнее», — добавил Тимофей Харитонович с какими-то странными интонациями, где опытное ухо наверняка различило бы лязг вымбовки и хруст абордажных крюков, вгрызающихся в планшир, глухие орудийные раскаты и звон клинков, — опытное ухо, но не мое. О каком опыте могла тогда идти речь?!

— А в районе экватора мы побываем? — только и спросил я.

— Еще бы! — воскликнул Тимофей Харитонович, — из экваториальных широт мы и вылезать не будем, это я тебе обещаю. Кроме того, обещаю прекрасный загар, отличные мускулы, крепкий сон, многоразовое питание, койку в кубрике и довольно твердое жалованье, а уж насчет приключений будь спокоен! Клянусь гафелем, тебе потом будет о чем вспомнить и рассказать.

Этим последним доводом, где прозвучало шикарное слово «гафель», он меня и сразил. Ну разве ж можно отказаться от такого захватывающего предложения?

Тогда, на высоте девяти тысяч метров, у меня и в мыслях не было, что рядом сидит никакой не яхтсмен Тимофей Харитонович, а Тим Хар, предводитель пиратского корабля, за поимку которого обещана изрядная сумма. Кстати, и куда только делась маска Тимофея Харитоновича, добродушного и простецкого соседа по лайнеру? И следа от яхтсмена не осталось, едва мы подняли якоря. И стал распоряжаться на палубе беспощадный, свирепый и коварный Тим Хар.

Словом, завербовал он меня в два счета.

До Бисквита мы не долетели, а сошли в промежуточном порту, где взяли такси и через час с небольшим уже ступили на борт фрегата, где и началась моя пиратская одиссея. Все остальное в общих чертах вы наверняка угадываете, а останавливаться на подробностях что-то не хочется. Когда мы заходили в тот или иной порт, я обязательно отправлял родителям письмо: дескать, жив-здоров, работаю, загораю и к началу учебного года постараюсь не опоздать.

Предвижу и ваш следующий вопрос: что же держало меня на пиратском судне столько времени?

Здесь ответить будет гораздо сложнее, но я все-таки попытаюсь.

Разумеется, очень скоро я разобрался, куда попал и кто есть кто, и первым же делом объявил капитану, что о нем думаю. А думал я о нем не слишком лестно, сами понимаете. Вторым делом я наотрез отказался принимать участие в пиратстве, за что меня тут же привязали к мачте в целях перевоспитания. Разбойники ходили вокруг и около, издевались надо мной кто во что горазд, один капеллан время от времени жалел: то кружку компота принесет, то подбодрит словом. Две недели я стоял под бизанью, днем и ночью, в ведро и дождь, жмурился от солнышка или ежился от ночной свежести и думал: «Ни за что не перевоспитаюсь! Ишь, захотели среднеклассника гимназии «Просвет» обратить в пиратскую веру! Не выйдет!»

Но как же быть? Сказать им об этом начистоту значило мигом быть списанным за борт, в самую середку акульего косяка, после чего от меня не останется и следов. А так бесславно погибнуть во цвете лет, никому не успев помочь, ничего после себя не оставив, — обидно, хоть и красиво. И опять же — родители.

Очень щекотливый момент моей жизни. До сих пор временами думаю о нем и соображаю, верно ли поступил.

Тяготы жизни одних ломают, а других закаляют, и было бы совершенно глупо это отрицать. Полмесяца под бизань-мачтой научили меня держать грудь колесом даже в самых безвыходных ситуациях.

И настал понедельник, последний день моего заключения. В пять утра, стуча мозолистыми ступнями и отчаянно зевая, на палубу поднялся Тим Хар и подошел ко мне. Лицо его не предвещало ничего хорошего.

— Я неисправимый человек слова, — хмуро сказал он и закурил. — Я неисправимый человек слова и дела. Кроме того, я неисправимый максималист. Мой лозунг: кто не за нас, тот против нас, и зря. У меня весьма тяжелый характер, ибо несколько лет назад я окончательно убедился, что счастья на свете нет, и нету ни веры, ни надежды, ни любви. И это наложило на меня неизгладимую печать пессимизма и злобы, сам видишь. Да, малыш, счастья на свете нет, как нету ни веры, ни надежды, ни любви, а есть свобода, которую дают деньги. И одна-единственная жизнь. И от нее надо брать все. Это закон современной природы. Я своим ребятишкам внушаю это изо дня в день. А с теми, кто не внушаем, мы поступаем очень просто: за борт. Ибо кто не за нас, тот, значит, живет абсолютно бессмысленно и неправильно. А кому, скажи на милость, нужна бессмысленная жизнь? Никому она не нужна. Так что мы поступаем не жестоко, а наоборот, очень гуманно.

— Знакомая песня, — мрачно отозвался я. — Только не могу вспомнить, где я ее слышал и от кого… А вы, выходит, живете правильно?

— Правильно живем, — пряча глаза, ответил Тим Хар. — Итак, малыш, время твое истекло. Пора и ответ держать, пока еще не все проснулись. Что надумал?

После этого монолога, где проступила подлинная сущность Тима Хара, я совершенно убедился, что торопиться за борт никак нельзя. Во-первых, очень страшно. А во-вторых, команда «Синуса» довольно велика, и наверняка не все разделяют философию капитана. Есть и колеблющиеся корсары, есть и такие, что вовсе с ним не согласны. Они затаились и ждут удобного случая, чтобы либо поднять бунт, либо уйти на берег. И может быть, хоть одному из них я окажусь полезен. Нет, рановато мне в середку акульего косяка. И страшновато, чего уж там греха таить.

Стратегия, к которой я решил прибегнуть, достаточно стара, ей пользовались и пользуются во времена смут и раздоров, и порой небезуспешно.

Я стал потихоньку расшатывать «Синус» изнутри — в переносном, конечно, смысле. И в первую очередь стал я разрушать авторитет Тима Хара, давая понять и ему самому, и главным образом команде, что хоть он и капитан, власть его далеко не безгранична.

Например, когда по тем или иным причинам он собирался кого-то списать на съедение акулам, я (а со временем и не я один) вставал на защиту обреченного и добивался своего. Тим Хар страшно ругался, но отступал, потому что на судне был закон, гласивший, что такие важные вопросы, как, например, списание за борт, должны приниматься единогласно.

Еще я добился того, что на фрегате стала большая текучесть кадров. Только при мне подобру-поздорову ушли на берег восемнадцать человек, и капитан с ног сбился, рыская по всяким злачным местам в поисках новых ландскнехтов, которых не так-то легко найти в одночасье. И с теми, кто оставил «Синус», — не со всеми, конечно, но со многими — я сохранил дружеские отношения.

Один бывший пират (имен, конечно же, я называть не буду) сейчас работает президентом компании «Дым», другой шоферит, двое пошли в рыбаки — видно, море продолжает манить их по-прежнему. Кто верой и правдой служит в морском патруле, кто держит портовую лавку, а один стал капитаном военно-торговой шхуны «Вера — Надежда — Любовь». В письмах они частенько вспоминают те бессонные ночи, что проводили мы в третьем кубрике, склонясь над столом голова к голове, для отвода глаз зажав в руках карты или домино, еле слышно перешептываясь… Многие зовут меня в гости, а то и на жительство, и присылают фотографии жен и детей. Я рад за них. Правда, письма и фотографии вместе с моим рундуком пошли ко дну, но ведь остались живые свидетели, и их, к счастью, немало во всех уголках земли.

Вот чем занимался я на «Синусе». Иногда приходилось, конечно, делать пиратский вид, участвовать в тех или иных пиратских мероприятиях, но, как говорится, с волками жить — по-волчьи выть, а куда было деться? Но, честное слово, с волками жил я не очень ладно, и уж если и выл по-волчьи, то еле слышно, верно вам говорю.