Страница 68 из 81
До Троицы они добрались в сумерки. Артемия в монастыре не застали, он поехал в Москву, чтобы встретить старца там. Из десяти братьев, к которым обратился Григорий, восемь не слыхали даже имени ученого монаха. Двое других имя слыхали, но отождествляли его с великим Исповедником,[195] принявшим муки за христианскую веру и умершим в 662 году на восьмидесятом году жизни в Лазском царстве; память о Максиме Исповеднике православие отмечало 21 января.
Наконец келарь монастыря Адриан обратил внимание на епископскую повозку и согласился их принять. Им постелили в большой келье для нескольких монахов. Поскольку время было позднее, еды не дали.
Уставший с дороги Максим уже лег, когда в келью вошли двое монахов и встали у его изголовья. Оба они были молодые, дородные, статные.
— Ты ли, старче, Максим-философ? — спросили они.
— Имя мое Максим, однако не философ я, а всего лишь простой монах… — начал было старец, но договорить ему не дали.
— Быстро вставай, одевайся и следуй за нами, — нетерпеливо прервали его монахи. — Однако скажи нам сразу, тот ли ты, за кого себя выдаешь, или же на самом деле ты бродяга и ложными речами вымаливаешь себе пропитание по монастырям?
Перепуганному Григорию стоило немалого труда убедить их, и поверили ему лишь тогда, когда он снова догадался указать на епископскую повозку.
— Вставай, старче, — приказали монахи Максиму. — Мы представим тебя святому владыке. Большей чести у нас здесь не оказывают. Ты и сам увидишь, что только его слово тут закон, никто другой у нас не властен.
Старец, к которому доставили Максима, принял его, возлегая на пышном ложе из блестящего красного дерева. С высокого расписного потолка свисал большой светильник. Все свечи его горели, отбрасывая многоцветные лики на стены и на ковры, устилавшие пол. Сверкала свежая позолота икон, занимавших всю восточную стену у изголовья старца. Такое великолепие Максим видел только в царских палатах много лет назад. Озаренная этим сиянием пышная белая борода старца и его длинные волосы — белоснежное облако вокруг круглой румяной луны — произвели на него завораживающее впечатление.
— Проходи, поклонись, — подтолкнули его молодые монахи.
Максим приблизился и услышал обращенный к нему вопрос:
— Узнаешь ли ты, старче, кто я?
Максим всмотрелся повнимательнее. Владыка выглядел старцем, однако кожа у него была по-юношески румяной. Лицо заплыло жиром, а шея была еще потолще лица. Тело утопало под покрывалами. Максим снова всмотрелся в лицо — нет, никогда он его не видел. Если и пробудилось в нем воспоминание, то разве что о старцах с картин итальянских художников, которые, пренебрегая духовным смыслом, выпячивали живую плоть, внушительный ее объем.
— Прости, владыка, не узнаю, — ответил Максим.
По щекам старца скатились две блестящие капли.
— Увы! — прошептал он. — Я Иоасаф!
Максим воззрился на него в изумлении. Бывшего митрополита, который выказал ему сочувствие и милость, когда Максим томился в темнице, он помнил с той поры, как тот был здесь игуменом, и воображал его совсем другим. В те времена был он худощавым и смиренным, раз в восемь или десять тоньше и смиреннее, чем нынешний, которого Максим видел теперь возлежащим на высоком и пышном ложе.
— Иоасаф я, — снова услышал Максим голос владыки, в котором звучала боль и скорбь. — Тот самый, что правил церковью и княжеством и в чье правление познало отечество лучшие свои дни. Что ты думаешь, старче, застал я, когда получил в руки свои бразды правления? Разруху и беззаконие всюду, во всем. Бояре чинили произвол, творили что им заблагорассудится. Я же, поставленный на митрополию Иваном Шуйским, не оробел, когда открылись мне его неправые дела. Я освободил из темницы князя Бельского, и правил он разумно, справедливо. И всех опальных князей и бояр помиловал я тогда, даже князя Димитрия, что пятьдесят лет страдал в железах в угличской тюрьме. Тогда же велел я снять оковы и с тебя… Несправедливо наказал тебя Даниил. Собирался я положить конец твоим мукам и отправить тебя на родину, да не успел. Свергли меня, согнали с митрополии, вместо манны уготовили желчь…
Рассказ привел старца в сильное волнение. Из маленьких белесых глаз его заструились слезы. Он плакал горько и беззвучно, немые рыдания сотрясали его пышное тело. Иоасафа пытались утешить — и племянники, молодые монахи, которые привели сюда Максима, и другие, те, что прислуживали в его покоях и теперь, преклонив колена возле его ложа, целовали ему руки и молили не вспоминать причиненное ему зло, но он не желал их слушать.
— Многое довелось тебе выстрадать, Максим, — продолжил Иоасаф со вздохом, — однако и мои муки были нестерпимыми, разум человеческий не в силах их представить. Подумай только, меня едва не убили! Заставили, ты только вообрази, пойти монахом в Кириллову обитель! Что мне в Кирилловой обители? Я всю жизнь свою посвятил Троицкому монастырю, правил им до тех пор, пока не стал митрополитом. Все доброе и достойное, что увидишь здесь, сделано моими руками. Так оно и есть — после святого Сергия и преподобного Никона другого игумена, как я, обитель не знала. Спроси здесь любого, каждый тебе скажет.
Примерно с десяток белых и черных бород закивало в подтверждение его слов с торопливой почтительностью.
— Не было и не будет! — заверили они в один голос.
— Однако господь всемогущ, — продолжил Иоасаф. — Он просветил их, наставил, чтоб вернули меня в мой монастырь. Немыслимо вообразить, что приходилось мне терпеть в чужой обители, вдали от родных стен… Так вот, Макарий велел перевести меня сюда, однако и здесь, старче, — тут Иоасаф встрепенулся, сел и заговорил тихим, вкрадчивым голосом, — и здесь меня окружают бесчисленные злейшие враги! Какие только козни не чинят! Следят за каждым моим шагом, чернят по любому поводу. Добра, какое я для них сделал, не помнят, платят мне черной неблагодарностью. Наговаривают на меня митрополиту. И еще того хуже — государю! На мою беду, оболгали меня и перед ним!
Бороды вокруг ложа снова закивали в знак согласия:
— Наветы, козни, злые хулы…
— Однако царь Иван меня знает! — снова возвысил голос Иоасаф. — Хоть и был он тогда мал, однако помнит, что сделал я для княжества…
И он принялся перечислять свои заслуги — с гордостью и со слезами. Сначала напомнил, как летом 1541 года воодушевил он молодого царя и бояр на отпор татарскому хану Саип-Гирею. И Москва уцелела! Не позволил он тогда малолетнему царю покинуть Кремль, удержал его под покровительством чудотворцев Петра и Алексея. Если бы позволил он тогда уехать царю, то пали бы духом и воеводы. Не миновать бы городу верной погибели, татары наверняка ворвались бы в Кремль. И это, и многое другое помнит царь Иван. Поэтому прошлой осенью, взяв Казань, не преминул он на обратном пути в Москву заехать к Троице за благословением Иоасафа…
Иоасаф выговорился, и пыл его угас. Однако долгая речь утомила его.
— Ах, — вздохнул он под конец, — не знаю, что и рассказать тебе, Максим, не знаю, с чего начать. Многое мог бы я тебе поведать… Но теперь, когда пришлось тебе заехать к нам в монастырь, ты своими глазами увидишь и то, о чем я тебе рассказал, и то, чего недоговорил. Ты и сам поймешь. И чем дольше ты здесь пробудешь, тем больше познаешь…
— Святейший владыка, только господу ведомо, сколько дней доведется мне еще прожить, — ответил Максим. — И все, что предписаны мне, проведу я здесь. Царь Иван не хочет отослать меня на родину. Поэтому святой игумен, добрейший Артемий много раз просил царя Ивана сжалиться надо мной, несчастным, и перевести меня сюда…
Монах собирался что-то добавить, но вдруг умолк. Он увидел, как переменился в лице Иоасаф. Владыка выпрямился, потом наклонился вперед, словно хотел приблизиться к Максиму. Сверкающий взгляд его, исторгавший молнии, впился в лицо старца, точно пытался проникнуть в его сокровенные мысли.
— Артемий? — прошептал он еле слышно, как бы не веря своим ушам. — Ты сказал — Артемий?
195
Максим Исповедник (582–662) — церковный деятель, философ. Прославился неустанной борьбой с монофизитской ересью. В 659 г. был сослан в страну лазов (близ Кавказа).