Страница 39 из 81
После того, как они втроем пошептались между собой, Алексей, подойдя к Максиму, сказал:
— Произошла ошибка, брат Максим. Митрополит узнал обо всем и сжалился над тобой. Пойдем к владыке, он хочет тебя видеть.
С тех пор, как Даниил стал митрополитом, он ни разу не встречался с Максимом и не выказывал своей враждебности к нему. Через несколько дней после посвящения в сан он вызвал в митрополичий дом писца Селивана. Спросил его, как подвигается работа, не надо ли послать что-нибудь из митрополичьего дома, как здоровье Максима, не нуждается ли он в чем-либо, просьба его будет непременно выполнена. Под конец Даниил сказал, чтобы Максим вместе с Селиваном перевели «Беседы» Иоанна Златоуста на Евангелие от Марка и Иоанна. Заказ был выполнен быстро. Перевод представили Даниилу, он поблагодарил за него и хорошо заплатил. За небольшую работу два монаха получили столько, сколько не пришлось на их долю из щедрого вознаграждения за перевод Толковой Псалтыри.
И вот теперь Даниил, стоя, через потайной глазок наблюдал за Максимом, которого келейник, приведя в соседние покои, оставил одного. Святогорского монаха трудно было узнать. Замученный утренним блужданием, бледный после бессонной ночи, он повалился на лавку, точно сраженный тяжким недугом. Его знобило. Башмаки, ряса и даже клобук были перепачканы в грязи. И к бороде присохли комочки земли. Глядя на него, Даниил не мог не порадоваться. «Все это знаменья свыше, — подумал митрополит. — Пришел час. Он, грешник, раскается или получит по заслугам. «Вступись, господи, в тяжбу с тяжущимися со мной, побори борющихся со мной»».
Долго заставил он Максима ждать. С торжеством посматривая на него в потайной глазок, Даниил продолжал читать Тридцать четвертый псалом: «Да придет на него гибель неожиданная, и сеть его, которую он скрыл для меня, да уловит его самого; да впадет в нее на погибель. Аминь!» — И вместо того, чтобы пойти самому, послал к Максиму приспешника своего Топоркова.
Остановившись в дверях, Топорков перекрестился.
— Воспою господеви в животе моем, пою богу моему, дондеже есмь, — произнес он слова молитвы.
— Аминь, — приподнявшись, прошептал Максим.
— Лежи, как лежал, брат Максим, — вкрадчиво сказал Топорков. — Не терзай свою душу. Святому митрополиту с ночи нездоровится, жар у него. Как только он услыхал, что с тобой случилось, сразу послал за тобой.
Топорков сел. Его глаза, с набрякшими мешками, внимательно изучали святогорца.
— Митрополит как добрый пастырь печется о своей пастве, — продолжал он чуть громче. — Старого он не помнит, ибо назад не оглядывается. Смотрит только вперед. Того, кто оглядывается назад, проклинает всевышний, и он превращается в столб соляный, а того, кто смотрит вперед, благословляет и под конец удостаивает узреть землю Ханаанскую.
Тут в покой вошел Даниил. Он был тепло одет, в шерстяной рясе, хмурый, сердитый.
— Благослови, владыка, — встал с лавки Максим.
Даниил устало опустился на скамью.
— Минувшей ночью, дражайший брат, господь подал мне знак, — с трудом проговорил он, — трижды я вспомнил о тебе. Пришла пора позвать мне тебя, чтобы мы, два раба божьих, дали побеседовать нашим христианским душам. Раньше не мог я. А теперь, признаюсь, в моей расслабленной душе заговорил голос раскаяния и любви. Трижды вспомнил я о тебе минувшей ночью. И в третий раз понял, то было знаменье свыше, и посему послал за тобой. Тут-то я и узнал, что с тобой приключилась беда, и подивился божественному провидению.
— Радуется душа моя, владыка, слыша твои речи, — промолвил Максим. — Да будет с тобой милость господня, и пусть наставит он и меня, недостойного.
Наступило молчание. Даниил впился взглядом в лицо святогорского монаха. Он понимал, что его слова не вызывают доверия. «Вот богом проклятый, — пронеслось у него в голове. — Лицо даже не смягчилось, не подумал пасть мне в ноги, поблагодарить, поцеловать руку. И голос у него твердый». Он долго молча смотрел на Максима, а потом сказал:
— Но и ты, Максим, не исполнил моей просьбы. Дважды просил я тебя, но всуе… Если только Селиван — мы ведь всего лишь люди — не забыл передать тебе.
Как видно, он упомянул о Селиване, чтобы дать Максиму возможность оправдаться.
— Брат Селиван — человек правдолюбивый и высоконравственный, — сказал святогорец. — Он передал мне твою просьбу, владыка. Ты хотел, чтобы мы перевели «Историю церкви» Феодорита Блаженного.[154]
— Да, — подтвердил Даниил. — Но ты, Максим, не сделал этого, и не понимаю, по какой причине.
— Объясню тебе, владыка. «Историю церкви» Феодорита не проси лучше переводить: не весь плод от бога, есть в нем и горькие зерна.
Даниил и Топорков переглянулись.
— У святого Феодорита? — в один голос удивленно воскликнули они.
— Святой Феодорит был просвещенный пастырь, — принялся пояснять Максим, — и поскольку он, не ведая страсти и страха, рек слово правды, преследовали его тогдашние властелины, но в конце концов все признали его мудрость и святость. Так было со многими боговдохновенными людьми.
Опять митрополит и его приспешник обменялись взглядами.
— Я не говорю сейчас о самом святом и о просвещенных его писаниях, — продолжал Максим. — Не говорю ни о божественном «Эранисте», ни о других сочинениях: «Против иудеев», «Против магов персидских», «Врачевание эллинских недугов». Я говорю об «Истории церкви». И дивлюсь, почему твоя святость требует, чтобы мы перевели эту книгу.
Даниил с трудом сдерживал раздражение. А Максим оживился. Глаза его засверкали, следы страдания исчезли, морщины словно разгладились.
Вместо Даниила заговорил Топорков. Он приблизил к Максиму свое лицо и, уставясь ему в глаза, спросил:
— Скажи нам прежде всего, Максим, почему ты отказываешься? Дважды уже просил тебя митрополит и сейчас просит в третий раз. Почему отказываешься?
Голос Топоркова теперь уже не звучал тепло и сочувственно, как вначале. И Даниил не притворялся больше больным и разбитым после бессонницы. Лица у них раскраснелись.
— Причина одна, — обратился Максим к Топоркову, — ныне воюете вы с ересями и разными вредными вероучениями, и когда будет война сия позади, тогда и следует перевести «Историю церкви», а пока — не время.
Оба священника сгорали от нетерпения: наконец-то они услышат страшное признание из уст самого святогорца. «Господи, осуди его! — молился про себя Даниил. — Уста его полны проклятия, коварства и лжи, под языком его мучение и пагуба». И, наклонившись вперед, он нетерпеливо бросил:
— Ну что, скажи, что опасного в «Истории церкви»?
— Святой Феодорит, будучи человеком просвещенным, не желал скрывать истину, — отвечал Максим. — И в «Историю церкви» включил он письма Ария, Македония и других распространителей ересей. Он приводит их целиком, а теперь не пойдет это вам на пользу, принесет вред…
Ему не дали договорить. Этот неожиданный довод возмутил Даниила. Вскочив с места, он громко ударил в ладоши, точно охотник, который, упустив счастливый случай, решил, что ему незачем уже сидеть в засаде, подстерегая дичь.
— Лжец, лжец! — злобно вскричал он, и лицо его исказилось. Глаза налились кровью, он сжал кулаки, готовый наброситься на жалкого святогорца, растоптать его. — Вероломный, вероломный! Как приехал ты сюда, отягощенный проклятием божьим, так и поныне живешь в грехе. Душа твоя не ведает раскаяния. Злоба твоя неукротима. Ты — само вероломство и злонамеренность. Проклятый сойдешь ты в могилу, не истлеешь вовеки. Ты лжешь, лжешь!
— Ничтожный, ничтожный! — кричал и Топорков. — Есть у тебя и другая причина, но ты скрываешь ее.
Страшные, вне себя от гнева, склонились они над Максимом.
— Другой причины у меня нет, — сказал святогорец.
— Есть! — вопил Даниил. — Вассиан подговорил тебя не повиноваться мне.
Митрополит прошелся несколько раз из угла в угол, потом остановился перед Максимом, — великан с багровой физиономией и оскаленными зубами.
154
Феодорит Блаженный — епископ Кирский (386–457), один из самых образованных писателей V в. «История церкви» (449) — самый важный его труд.