Понимание

И все же… И почему все же он видит в себе «несостоявшегося», если нашел достойное «третье русло»?

Может быть, дело в том, что К. А. Говязова — женщина и работа в детском саду, утоляя чувство материнства (высшее женское чувство), дает ей удовлетворение, автор же письма — мужчина, и его «третье русло» не совпало в чем-то с пониманием высших, чисто «мужских» ценностей жизни?

Нет, наверное, это объяснение наивно, тем более в наш век эмансипации, когда женщины с успехом делают «мужское» дело, а мужчины нередко получают удовольствие от выполнения «женского». Кем же он хотел стать, автор этого письма: писателем, ученым, композитором?

Мне показалось бестактным углубляться в его «несостоявшуюся» судьбу.

Поэтому я лишь поблагодарил его — в письме — за интересные мысли и получил ответ: в нем он ушел от «больной» темы, точнее, казалось бы ушел, потому что в конце она вдруг обнажилась.

Он написал мне о семейных архивах, что тоже имело непосредственное отношение к очерку об К. А. Говязовой.

«Ценность семейных архивов, — развивал он, видимо, дорогую ему мысль, — в том, что, будучи аккумуляторами поучительных родовых традиций, они должны стимулировать потомков на новые свершения. Можно позавидовать тем семьям, которые хранят подобные архивы, изучают их, используют результативно их творческую силу. И напротив, достойны сожаления семьи, забывающие о собственных „корнях“. Увы, лично меня угнетает именно такая перспектива.

Опыт собственного „несвершения“ я изложил в рукописи под названием „Анатомия неудачи“. Отрицательный опыт, как известно, бывает не менее поучителен, чем положительный. Полагаю, однако, что мои ныне живущие потомки вряд ли воспримут заключенные в рукописи уроки, вряд ли сохранят ее в качестве первого вклада в семейный архив, завещать мне ее некому…»

Некому.

Это второе письмо открыло мне, почему автор относит себя к числу «несостоявшихся». В конце он цитирует строку из моего очерка о К. А. Говязовой:

«Жизнь не удалась, если не удалось путешествие к людям».

Жизнь не удалась…

Неудачник — слово многозначное, пожалуй, одно из самых многозначных в нашем языке. Карьерист может видеть неудачника даже в высокоодаренном человеке, пока его талант не увенчан лаврами. А любой «нормальный», обладающий творческими данными человек видит неудачника в мещанине, который посвятил жизнь дорогим и ярким побрякушкам.

Называя Ксению Александровну Говязову и ее мать «неудачницами», я умышленно становился на «традиционную», «житейскую» точку зрения, с которой «удача» рассматривается как яркий, с многочисленными внешними атрибута ми успех. Я намеренно делал это полемически заостренно для того, чтобы сам читатель переосмыслил, переоценил это понятие. Мне хотелось вызвать несогласие, опровержение умного, думающего читателя.

Конечно, я понимал, что немалое число «умных» и «думающих» поймут эту авторскую игру. Но нередко читатель бывает наивен как ребенок и не усматривает в тексте полемического или иронического подтекста. От подобного читателя я и получил одно из самых интересных писем.

«…Становится обидно за героев очерка: называя их „неудачниками“, вы набрасываете на них тень. Неудачник не пользуется симпатией, к нему относятся в лучшем случае снисходительно. В моем понимании неудачник это — безвольный, бесхарактерный человек, без определенной цели в жизни, без настоящих желаний.

Но разве можно видеть неудачника в одаренной, нравственно содержательной личности, которая не сумела себя реализовать в излюбленном деле по мотивам, вызывающим наше понимание и уважение. Например, человек мечтал стать пианистом, поступить в консерваторию, а тут… началась война. Выполняя патриотический долг, он пошел добровольцем в действующую армию, был ранен, и мечта его оказалась неосуществимой. Но поскольку человек — существо разностороннее, источники творчества в нем разнообразны, то жизнь его может пойти по иному привлекательному руслу.

Вот и герой вашего очерка Ксения Александровна: из нее не вышло музыканта, но она стала талантливым, душевным воспитателем детей. Разве это — не свершение?!

И я сама не вижу в себе неудачницу, хотя моя жизнь могла бы сложиться совсем иначе, если бы в раннем детстве я не лишилась отца. Он был старшим братом и одновременно учеником одного из первых русских летчиков — Михаила Ефимова, завоевавшего славу еще на заре авиации. Отец не берег себя во время тренировочных полетов и умер от воспаления легких. Жена его — моя мать — осталась с детьми в бедности и нужде. Началась мировая война. Я была старшей из детей, должна была помогать матери, было не до учения, пошла работать. И лишь после революции я поступила на рабфак, потом получила высшее образование, техническое. Моя судьба — судьба страны: комсомолия двадцатых годов, индустриализация, пятилетки, потом Великая Отечественная война, работа на оборонных заводах, после войны — восстановление народного хозяйства. Я работала с энтузиазмом, от всей души, с верой, что делаю нужное дело. И думала все реже, что, может быть, техника — это не мое поприще. Ведь в детстве я писала стихи, даже выпускала с подругами рукописный журнал. Учась на рабфаке, была рабкором, увлекалась журналистикой… И это увлечение гуманитарной сферой живет на дне души по сей день. Иногда мне задают вопросы: „Не кажется ли вам, Евгения Владимировна, что вы шли не той дорогой? Вам надо было учиться на филологическом или историческом факультете“. Может быть, и кажется. Но события и обстоятельства, которые формировали мою судьбу, не могли не быть сильнее меня.

И все же юношеские увлечения ожили во мне с новой силой на склоне лет. Я вышла на пенсию и вот уже долгие годы — ученый секретарь секции „История авиации и космонавтики“ на общественных началах, автор многих статей, очерков и даже книги „Соперники орлов“, написанной в соавторстве с журналистом. Она уже выдержала четыре издания. Оказалось, что я неплохой исследователь, получаю от этой работы не только удовольствие, но и наслаждение. Жизнь вошла или вернулась в русло, с которого она когда-то началась на заре дней. Материальных благ не добилась никаких, потому что ими не интересовалась и они меня не волнуют».

Свершение это или несвершение? Удача или неудача?

Поскольку автор письма назвал книгу, написанную ею в соавторстве с журналистом, то мне нет оснований скрывать ее имя. Это: Евгения Владимировна Королева, живет она в Киеве. В секции «История авиации и космонавтики», ученым секретарем которой она является, работают тридцать человек, тридцать энтузиастов, «испытывающих от разных исследований не только удовольствие, но и наслаждение».

В человеческой судьбе отражается частное и общее, единичное и «глобальное» — отражается в ней и то, что было в действительности, и то, что быть могло бы, если бы…

О, это «если бы»! О нем думает любой человек, особенно на «склоне дней»: кто-то — с болью и горечью, кто-то — понимающе и умудренно… Если бы обстоятельства и личные, и надличные были иными… если бы… если бы…

В сущности, и пишет об этом Елена Владимировна Королева. Когда упоминает об «абстрактном» пианисте, который был ранен на войне и не стал поэтому музыкантом, она ведет речь об обстоятельствах надличных, общих, когда же говорит о реальном человеке — о себе самой, личное и надличное переплетается, одна судьба делается неотделимой от судеб миллионов.

Душевная сила человека измеряется его отношением к этому искушающему ум и сердце «если бы», то есть к обстоятельствам и частным и общим. Ведь ими можно оправдать все, не только неудачи и несвершения, но даже и моральное падение.

А можно, не утрачивая естественной горечи от того, что не свершилось что-то дорогое (эта горечь ощутима даже в жизнеутверждающем письме Королевой), наполнить, переосмыслить «если бы», обратить острием не во вне, а во внутрь себя. Не «если бы обстоятельства иными были, то удалась бы жизнь», а «если бы я иным был, то жизнь бы не удалась».