Понимание

А она могла бы быть верной и любящей женой и заботливой матерью.

Но я убеждена: были бы у нее и дети и муж она все равно не могла бы израсходовать всю себя на собственный дом и уют. Она бы чувствовала себя неуютно, сосредоточившись только на себе… Не тот был характер, чтобы довольствоваться лишь собою (ведь дети и муж это тоже ипостаси нашего «я».)

Есть на земле че-ло-ве-ки: им до всего дело, все, что совершается на земле, касается их лично. Думающие, цельные, возвышенно-одержимые люди… Пусть кто-то называет их «полусумасшедшими чудаками», пусть. Тем хуже для тех, кто не видит их совершенной необходимости для коллектива, для общества.

Миля не всем была «удобна» и «угодна», она ненавидела «ловкачество», беспринципность, конъюнктурщину и была непримирима, когда боролась со всем этим. Она часто обходилась с людьми, даже вышестоящими, резковато, если они нарушали нормы морали, и при всем при этом она не была натурой конфликтной, она была «патриоткой издательства», которая для себя лично ничего не хотела, а добивалась лишь одного — нравственно-содержательных человеческих отношений на работе и вне работы.

В «Советском художнике» она начала работать в год рождения издательства и отдала издательству тридцать лет жизни. Бывали и у нее тяжкие минуты, когда хотелось уйти, но она перебарывала себя, потому что не мыслила жизни без людей, которые были с ней рядом.

Вот что интересно: многие из нас изменяли издательству, и все, кто изменил, возвращались раньше или позже. Потому что работа — это в первую очередь люди, это понимание между людьми. А микроклимат у нас в корректорской был действительно хорош, мы чувствовали себя единым организмом.

Миля не терпела лакейской фразы: «Мы люди маленькие», услышав ее, она взрывалась: «Мы — люди! А маленькие — это муравьи». Вообще она ненавидела сюсюкающую речь: разные там: «билетики», «пакетики» и т. д. Очень остро было развито у нее чутье на льстивость и неискренность.

Человеческое общение, понимание выражаются иногда в подробностях, деталях, мелочах, мимолетностях не менее ярко и полно, чем в больших масштабных делах. Вот я еду в Гурзуф, в молодежный лагерь. Миля, страстная путешественница, туристка, достает для меня путеводитель по достопримечательным местам Крыма. Я возвращаюсь, и она сокрушается, даже негодует, что мне — невероятная непочтительность! — в Ялте недостало времени посетить домик Чехова. Через много лет я опять была в Гурзуфе, поехала в Ялту и написала ей оттуда: «Вообразите мое невезение, выбралась сюда лишь для того, чтобы побывать в чеховском домике, но, увы, он закрыт на ремонт…»

Потом она совсем но-детски открыла мне, что мое письмо, а точнее моя память о ее неудовольствии по поводу того, что я не побывала у Чехова, доставили ей живую радость.

Вот я в трехдневной командировке в Каунасе, где помещается типография, выполняющая наш заказ. Стараясь не потерять ни одной минуты, успеваю побывать и в музее Чурлёниса, и в 9-м форте, и на концерте колоколов, у интересных коллекционеров города.

Соседка по номеру в гостинице — в удивлении.

— Вы, наверное, не первый раз в Каунасе?

— Первый.

— Откуда же вам все это известно? Я вот вторую неделю живу…

— А у меня отличный гид, — с гордостью отвечаю, — когда я уезжала, моя сотрудница набросала план, куда непременно нужно пойти.

Или — общая поездка в Ленинград. Я в унынии: у меня уже двое детей, с ними не поедешь, отказываться от Ленинграда, от несбывшейся мечты тоже не хочу. Конечно, можно было бы поехать и с детьми, но семейный бюджет… С мужем я тогда уже развелась. Мои сомнения, колебания одним ударом «разрубает» Миля: «Юля, возьмите деньги, мне они сейчас не нужны, забирайте девочек и поезжайте. Никаких возражений!»

Не успела я опомниться — она уже убежала в культсектор и там все оформила, обо всем договорилась.

Она обожала делать оригинальные подарки: ко дню рождения, к новоселью… У нас у всех до сих пор ее дары. Дарить же ей что-либо было нелегко — она полагала, что любой подарок, даже самый пустяковый, должен иметь определенное функциональное назначение. И то, что нам казалось красивым, ее оставляло равнодушной. Разные там чашки, вазы, косынки она домой не уносила, а складывала в сейф (долгие годы она была бессменным казначеем кассы взаимопомощи), и вот, когда ее не стало, мы нашли в сейфе рядом с аккуратными папками документов и наши подарки, что, не скрою, несказанно нас огорчило.

Мы похоронили ее хмурым февральским днем. Вернулись в издательство, чтобы помянуть. Утрата объединила нас за горестным столом.

Нам казалось, что все ее добрые дела были на виду и ничего нового мы не узнаем. Но вот поднялся редактор и рассказал, как Миля двадцать лет назад всю ночь (это после утомительного рабочего дня!) в машбюро печатала его дипломную работу, вычитывала, поправляла, перепечатывала опять, и когда он заикнулся о деньгах, гневно ему возразила: «Это для меня не халтура!»

Расходясь, мы думали: казалось бы, ну, как немного нужно, чтобы тебя любили на работе: жить по совести, честно исполнять долг и, как пишут в характеристиках, быть отзывчивым и чутким товарищем. Верно? Казалось бы немного, но в житейских буднях, в заботах и невзгодах повседневности это немногое норой оказывается для людей совершенно недостижимым. А чтобы достигнуть, надо, наверное, уметь отсекать от жизни, как это умела Миля, все несущественное, все лишнее. Не мучать себя из-за того, что кому-то увеличили зарплату на десять рублей, а твою оставили на том же уровне, не терзаться неотвязной мыслью, что сослуживица купила люстру за семьсот рублей для передней, а вторая щеголяет в коже с ламой, а третья побежала за импортным стиральным порошком, забыв тебя захватить с собой…

Над суетой, над суетой — выше, выше! Это Миля умела и завещала нам.

Мы начинали верить, что духовное общение таит в себе больше радости, чем ощутимые материальные блага.

Не могу забыть, как в последний раз ехала с ней из нашей поликлиники. Ей-то было уже известно, что конец недалек, а я все еще, как с мамой, надеялась на чудо. И вот едем мы с ней из Коньково-Деревлево и она рассказывает: какая церковь когда-то стояла на этом месте, кто ее строил, чем были имениты эти деревни, ставшие сегодня Москвой.

Она уходила из жизни мужественно и попросила нас лишь об одном, не забывать о ее ста-рой-старой матери.

…Думаю, что герой «Монолога одинокого человека» никогда не стоял бы у полотна железной дороги в страшном раздумье: «быть или не быть», если бы почувствовал хоть однажды необходимость, нужность людям.

Читая мое письмо, можно задать резонный вопрос, а почему вы раньше молчали и не рассказывали о милом, добром человеке? Мелитина Леонидовна — я убеждена — разгневалась бы при жизни, она не терпела публичных «изъявлений чувств». И у меня рука бы не поднялась писать о ней в редакцию, когда она была жива. Теперь, наверное, нужно.

…Я сама не столь уж счастливый человек — уже пять лет воспитываю детей одна, испытала в жизни и обиды и измены…

Но все-таки жизнь — это такой подарок! Может быть, если бы не Мелитина Леонидовна, я бы не понимала это так полно, как понимаю сейчас.

Самый лучший и самый худший

Самые убедительные письма — письма «судьбинные», в них дорогая автору мысль доказывается не с помощью умозрительной системы тех или иных аргументов, а в раскрытии живой человеческой судьбы. Вот к подобным письмам и можно отнести рассказ о Мелитине Леонидовне Антоновой. В письме — судьба, и оно убеждает поэтому неотразимей самых веских доводов: человек, испытывающий чувство общности с людьми, не может быть, не будет одинок.

Люблю судьбинные письма… Вот одно из них: от педагога В. Н. Вишневской.

«…Хочу поделиться с Вами одной судьбой. Живет в Москве Любовь Кузьминична Ким, кореянка, филолог.

Что в ней удивительного? Первое: редкое постоянство чувств (не расстается с людьми, дружит по сорок лет!).

Второе: любовь и верность (в семнадцать лет вышла замуж за любимого человека Павла Измайловича Хайкина, жила с ним сорок лет на одном дыхании, и вот уже восемь лет как нет мужа, а она живет им, за него…).

Третье: щедрость душевная и материальная, благоговение перед традициями, в которых сохраняется мудрость поколений (восемьдесят картин мужа, он был художником, подарила городу Быхову, в Белоруссии, где он родился и рос, собирает архив собственного рода и семьи мужа).

Ваш человек?! (Автор письма имеет в виду мои очерки о „чудаках“, которые сюда не вошли, потому что опубликованы в более ранних книгах. Евг. Б.)

Но основная речь о Павле Измайловиче. Он писал, писал и писал. Одержимость и цельность натуры выразились в любви. Он был однолюб. От первой чистой встречи и до последнего вздоха в его жизни была только одна женщина, одна любовь. В их доме покупались только книги, пластинки, холсты. Все стены квартиры заняты ими.

Павел Измайлович понимал музыку, литературу, поэзию, он обладал феноменальной памятью и большой артистичностью, он мог часами читать наизусть Данте и Гомера, Пушкина и Маяковского.

Томик А. Блока был с ним в действующей армии, от первого до последнего дня войны.

Сегодня устраиваются вечера его памяти…»