Мельница на Лютыне

— Иди в дом, — кричала на него жена. — Примерзнешь к месту.

Ярогнев безмолвно стоял в углу комнаты, не сводя глаз с посиневшего трупика, в котором трудно было узнать Марыся.

— Садись поешь, — позвала его Эльжбета. — Не стой так.

Но ни старик, ни Яро не двинулись с места. Эльжбета опять с плачем припала к кровати и заголосила над Марысем.

— Все из-за этого проклятого ксендза! — сказал вдруг Ярогнев сквозь зубы.

Как ни была Эльжбета поглощена своим горем, она услышала эти слова.

— Что ты болтаешь? Почему из-за ксендза? — спросила она, обернувшись.

— Из-за него! — упрямо повторил Ярогнев, ничего не объясняя.

Только в сумерки старый мельник вошел наконец в дом.

— Обряди мальчонку, — сказал он жене. — Пойдем его хоронить.

Эльжбета не поняла и посмотрела на него с недоумением.

— Ну, хоронить будем… На кладбище… Как только совсем стемнеет. Куда ты девала сломанный крест? Яро, а где тот ящик, в котором фасоль держали?

Яро не ответил, не шевельнулся.

— Ящик на чердаке, — со вздохом отозвалась вместо него Эльжбета.

Старик принес с чердака фанерный ящик, насыпал в него стружек и опилок и уложил на них приодетого Эльжбетой Марыся. А Ярогнев все время стоял у окна, сжав руки.

— Все из-за этого ксендза, — бессмысленно твердил он.

Когда стемнело, пришли ксендз и Гжесяк, принесли с собой водку. Выпивали часов до десяти. Потом Дурчок закрыл ящик крышкой и приколотил ее гвоздями. А Эльжбета все время не переставала тихо плакать.

— Будет тебе, мать, — сказал ей старик. — Что ты пищишь, как мышь?

Старый Гжесяк вышел первым, прижимая к груди крест, сломанный Ярогневом. За ним шел ксендз с обнаженной головой и напевал тихонько «Deducant te angeli», а позади Дурчок нес на плече ящик с телом Марыся. Последней брела Эльжбета. Ночь выдалась темная, как это бывает в марте, ее непроглядный мрак казался матово-черным. Процессия двигалась по знакомой им всем тропке чуть не ощупью. По временам Гжесяку, знавшему здесь каждый кустик, приходилось сворачивать с дороги, обходя места, где разлившаяся Лютыня затопила тропинку. Но вода спадала очень быстро, лед таял просто на глазах, так как ночь была теплая, — западный ветер принес почти весеннее тепло.

Старый мельник со своей ношей шел, тяжело ступая, находя дорогу в темноте только по голосу ксендза, который тихо тянул псалмы и заупокойные молитвы. Несмотря на тьму, мужчины шли так быстро, что Эльжбета едва поспевала за ними и то и дело оступалась, натыкаясь на деревья. Ослабев от слез, она была не в силах громко окликнуть мужа и только по временам приговаривала:

— Да погоди, старый, куда ты так бежишь с моим Марысем?

Они сделали большой крюк, чтобы обойти деревню. Нигде не видно было и огонька, деревня спала в глубокой темноте, только собаки, должно быть, учуяли проходивших и лаяли вдали.

Гжесяк, очевидно, уже заранее обо всем позаботился: у ворот кладбища их ожидал могильщик.

— Это ты, Юзеф? — спросил Гжесяк, останавливаясь.

— Я, — отозвался могильщик неожиданно мощным басом.

— Могилу вырыл?

— Вырыл, а как же!

Все вошли в ворота, и могильщик взял у Францишека ящик. Спотыкаясь в темноте о могилы, задевая жестяные венки, они прошли в дальний конец кладбища, к самой ограде. Здесь ветер дул сильнее (кладбище было расположено на холме) и, налетая на кресты и украшения на могилах, свистел протяжно, как будто стонал.

По запаху свежей земли Эльжбета поняла, что они стоят над вырытой ямой. Здесь было чуточку светлее, и ей видна была спина стоявшего впереди мужа. Он достал из кармана веревку, и они с могильщиком вдвоем, нагнувшись, спустили ящик с телом Марыся в могилу. Ксендз бросил вниз горсть земли: она со зловещим стуком ударилась о крышку. Яму поспешно засыпали, посовещались, не обложить ли могилу дерном, но в конце концов только заровняли на ней землю лопатой.

Как раз когда кончали заравнивать землю, со стороны ворот вдруг послышались шаги и голоса. Могильщик первый сообразил, в чем дело, быстро швырнул лопату через забор и скомандовал:

— За мной!

Мужчины мигом перемахнули через ограду — она была узорчатая, и взбираться по ней было удобно, как по ступенькам. Эльжбета, стоявшая на коленях у могилы, успела только увидеть, как мелькнули тени, и осталась одна. Шаги и голоса сюда не приближались. Она бесшумно и медленно, не поднимаясь с колен подползла к самой ограде и тут укрылась за широкой плитой ближайшего памятника. Вдруг яркий свет рефлекторов залил кладбище.

«Жандармы!» — подумала Эльжбета, но лежала, не шевелясь, зажатая между склепом и оградой. Жандармы посветили, походили взад-вперед, но, видимо, боялись идти в глубь кладбища; через несколько минут их фонари засветились уже у выхода. Голоса громко бранившихся жандармов явно отдалились, и наступила тишина. Но Эльжбета все еще не двигалась с места. Распростертая на земле, она ощущала ее холодную сырость, и ей не давала покоя мысль, что в эту мокрую землю зарыли маленькое тело внука. Она не думала ни о жандармах, ни о грозившей ей опасности — перед ней все время стояла фигурка Марыся в белом фартучке. Он поднимал головку, улыбался и спрашивал: «Ты была в Лилле?»

Дома, голося и рыдая, она еще не в полной мере чувствовала свое горе, но сейчас холод земли и ее запах словно разбудили в душе всю силу страдания. Эльжбета молча плакала, слезы заливали глаза, капали на землю и на могильный камень.

Вдруг где-то близко раздался голос Францишека:

— Эльжбета! Где ты?

— Тут, — выдохнула она с трудом, почти шепотом.

Но он услышал.

— Где?

— Здесь, здесь, иди сюда, — уже громче откликнулась Эльжбета и заплакала еще сильней. Поднявшись с земли, она села на могильной плите.

Францишек подошел и с неожиданной нежностью обнял ее за плечи.

— Ну, что же ты сидишь тут ночью и плачешь?

— А где же мне плакать? — сказала она через минуту. — Когда ночь везде вокруг нас, когда мы ночью, как воры, хоронили нашего Марыся.

Францишек опять словно окаменел.

— Одни мы с тобой, Эльжбета, — промолвил он. — Нет у нас больше детей.

— Детей нет, и внуков не будет, если и дальше так пойдет, — отозвалась Эльжбета.

— И внуков больше нет, — уныло сказал Францишек. — Марыся мы схоронили, вода у нас его отняла. А Яро…

Он замолчал. Эльжбета всхлипывала.

— Что Яро? — спросила она наконец.

— Яро был с теми жандармами, что сюда приходили. Он их на нас навел, да эти гады кладбища испугались, дальше не пошли… Ксендз Рыба не вернется обратно к Гжесяку. Он на мельнице у нас переночует и завтра весь день просидит за мешками, а под вечер уйдет куда-нибудь… В Гилярово или в другое место. Я уж для него что-нибудь придумаю. А этот мерзавец мне больше не внук. И говорить о нем не хочу. Может, он вовсе и не моя кровь, черт его знает…

— Черта на кладбище не поминай! — сказала Эльжбета, вставая. — Пойдем домой, — добавила она и с трудом побрела к воротам.

Мрак вокруг уже немного рассеялся. Они пошли к мельнице. Когда вернулись домой, Яро уже спал. А может, только притворялся спящим: что-то очень уж он ворочался на кровати.

За домом мельника под холмом тянулся в сторону леса небольшой сад. Там мало что росло, потому что почва на этой лесной вырубке была плохая. Украшением сада был десяток вишневых деревьев. Вишни, давно здесь высаженные, уже начинали дичать, но стали раскидистыми деревьями, и от старых стволов с потрескавшейся корой во все стороны отходили хрупкие ветки. А весной эти ветки превращались в букеты белых цветов. Черешни цветут белыми стержнями, покрытыми массой цветов, а снежные звездочки вишен разбросаны по всему дереву в беспорядке то целыми букетами, то в одиночку, небрежно. Эльжбета очень любила в погожий весенний день сидеть под цветущими вишнями и смотреть сверху на мельницу и на чету высоких тополей, стоявших над Лютыней, как два великана.

Однако в этом году вишни мало ее радовали. Цвели они, правда, обильнее, чем всегда, но от картины, расстилавшейся перед ней, когда она сидела у подножия светлых стволов, веяло смертью. Не долетала больше с мельницы веселая музыка вращающихся турбин и песня воды, льющейся по желобу на колесо. Из дому не слышен был голосок Марыся, который прошлой весной, стоя на крыльце или сидя на завалинке со стороны сада, распевал свои детские песенки.