Мельница на Лютыне

Снег лежал глубоким пластом, особенно в лесу, и протоптанная из Вильковыи тропа синела, как глубокий ров. Марысю сказали, что ксендз польет его водой и положит ему в рот соли.

— А когда меня боженька посолит, я уже буду ангелом? — спрашивал он у бабушки.

— Нет, нет, ангелом не будешь, а будешь хорошим мальчиком, — сказал дед и погладил Марыся по мягким кудрявым волосам, которые словно венцом окружали его головку.

— Ишь какие волосики у тебя мягкие, — значит, вырастешь парнем незлым.

В сумерки пришел ксендз. Марыся поставили на стул, а старики стояли поодаль, серьезные, задумчивые, и смотрели на мальчика. Не так рисовали они себе прежде крестины внука — да что поделаешь, война! И то сказать, вот дочку и сына не война сгубила, тогда еще мир был повсюду, а все-таки оба умерли. Значит, не такие уж добрые были времена и тогда!

Марысь для храбрости широко открывал глаза, держал за руку крестную мать, но все-таки здорово струхнул и в конце концов не выдержал, заревел.

Ярогнев куда-то скрылся, как только начался обряд, но, когда все было кончено, появился в комнате. Не принимая никакого участия в семейном торжестве, он стоял у окна и тихо насвистывал песню, которую выучил на собраниях гитлерюгенда. Он уже записался в эту организацию и щеголял в коричневой рубашке и коротких черных штанах. Когда он в первый раз, несмотря на мороз, надел эти штаны, оставлявшие колени голыми, Эльжбете тут только бросилось в глаза, как он вытянулся за последние полгода.

После обряда, когда сели за стол и ксендз Рыба осушил первую рюмку водки, в комнату, запыхавшись, влетела Болька, молоденькая воспитанница Гжесяка, сирота. Она рассказала, что в плебанию за ксендзом приехали «черные», хотят его увезти. Все вскочили, оторопев, не зная, что делать. Ксендз заметался по комнате, хватая то крест, то лежавший на комоде стихарь, а старый мельник поспешил заслонить окна листами черной бумаги, чтобы снаружи не видно было света и никто не подглядел, что делается в доме. Эльжбета заломила руки.

— Господи, и чего они хотят от его преподобия! — воскликнула она.

— Правда, правда, — подхватил Гжесяк и на всякий случай опрокинул в себя большую стопку водки, стоявшую перед его тарелкой.

Не растерялся только Францишек. Он тотчас сунулся в один угол, в другой, вытащил откуда-то старый бараний тулуп, помог ксендзу надеть его и сказал:

— Я знаю одно такое место, где вас не найдут.

Говоря это, он покосился на Ярогнева, который по-прежнему стоял и насвистывал, словно не понимая причины поднявшегося вокруг переполоха.

Ксендза быстро увели куда-то в голубой морозный сумрак, и в доме осталась только Эльжбета с мальчиками. Марысь усиленно размышлял. Наконец он спросил:

— Бабуся, а бабуся! Это черти пришли за ксендзом?

Ярогнев дерзко расхохотался.

— В самом деле, только этого не хватало!

Он выбежал во двор, но уже не видно было, куда пошли его дед, Гжесяк, ксендз Рыба и кума из Гилярова. Он спросил об этом Тереся. Тересь тоже не знал.

Жестокая зима упорно держалась. Ксендза так и не разыскали, он нашел себе где-то надежное убежище. Но костел закрыли, вывезя из него решительно все, а позднее устроили в нем склад. Похожих на Марыся толстощеких ангелочков сняли с алтаря и убрали куда-то, алтарь сломали, хоругви сожгли.

А когда сжигали хоругви, произошло вот что.

Однажды в воскресенье Ярогнев встал раньше обычного. Он спал в той же комнате, где старики, и они видели, как он начищал башмаки, утюжил свой галстук и коричневую рубашку. Наконец оделся и полез за полушубком. Эльжбета, сидевшая на табуретке посреди комнаты, увидев это, так и ахнула. Но она знала, что Ярогнев ее ни за что не послушается, и только крикнула мужу, еще лежавшему в постели:

— Франек, а Франек! Он уже опять куда-то бежать собрался.

— Куда? — сердито рявкнул старик.

— Куда тебя несет? Сиди дома, — сказала и Эльжбета, ободренная поддержкой мужа.

— Не пустите? — Ярогнев остановился у двери, широко расставив ноги с голыми коленками, в такой угрожающей позе, как будто хотел кинуться на стариков.

— Погоди, — сказала ему бабка, — пойдешь с нами в Гилярово. Там ксендз Рыба потихоньку отслужит нам обедню…

Ярогнев фыркнул:

— Подумаешь, ксендз Рыба! Хорошо, что я теперь знаю, где он прячется. Недолго ему в Гилярове отсиживаться.

— Бога ты не боишься! — со вздохом сказала Эльжбета.

— Куда идешь?

— Куда надо, туда иду. Уж там я доставлю ксендзу удовольствие… — Ярогнев снова рассмеялся.

— Никуда ты не пойдешь, слышишь? — крикнула Эльжбета и загородила собой дверь.

— Пусти его, — буркнул Францишек с кровати. — Пусть идет, куда хочет, чертово семя!

Ярогнев не ждал позволения: он оттолкнул бабку, схватил полушубок и, не надевая его, выскочил из комнаты. Марысь, сидевший на своем обычном месте у печки, наблюдал всю эту сцену, широко открыв глаза.

— Куда он пошел? — спросил он, но не получил ответа.

Эльжбета остановилась у кровати и, подперев голову рукой, молча смотрела на мужа. Францишек отвернулся к окну.

— Что с ним будет? — промолвила наконец старуха.

— Ему-то хорошо будет. Немцем станет, — отозвался Францишек и начал одеваться.

Марысь вдруг оживился.

— Я тоже пойду с Яреком, — сказал он. — Там зажгут такой большой, большой огонь. Ярек мне рассказывал…

— Какой огонь? — испугалась Эльжбета.

— А вот такой! — И Марысь, пытаясь изобразить нечто огромное, вскочил с табуретки, поднял обе ручки вверх и оттопырил губы. — Вот такой!

— Иди поскорее в деревню, — сказала Эльжбета мужу. — Ступай, старый, погляди, что они там затевают!

Францишек молча одевался.

Утро было морозное. Мельница не работала. С ее колеса и крыши, с почерневших шлюзов целыми гроздьями свисали длинные прозрачные ледяные сосульки. Деревья оделись белым инеем, на двух тополях-великанах, стоявших, как грозные призраки, каждая ветка была густо облеплена ледяными иголочками. Небо, хоть и безоблачное, было не голубого, а какого-то неопределенного цвета. Снегу навалило, как ни в одну из прежних зим, и в лесу над Лютыней иные тонкие сосенки под тяжестью своего снежного наряда совсем свалились, другие согнулись дугой и стояли, погрузив ветви, словно руки, в белую плотную массу. Необыкновенная была зима!

На ветке сиреневого куста перед домом мельника в то утро сидели два красногрудых снегиря. Марысь их заметил.

— Баба, гляди! Класные пташки прилетели!

— Это к морозу. — Эльжбета сокрушенно покачала головой. — Правда, ведь красные хохлатые снегири всегда прилетают к морозу?

— Правда, — подтвердил Францишек и, стукнув каблуками, добавил: — Пойду на деревню, погляжу, что они там еще придумали.

Он вышел, и сразу же мороз сильно прохватил его, черные усы заиндевели. Над мельницей кружило много птиц в надежде, что удастся поклевать зерен. Жалобно кричали сойки. Они сидели на самых нижних ветках уходящих в небо тополей, так низко, что их можно было рукой достать. Когда они перелетали с ветки на ветку, их голубые крылышки так и сверкали.

— Что, голодны? Голодны? — повторял Францишек, глядя на птиц.

Сойки и в самом деле были голодны. Одна уже замерзла и лежала на снегу, подогнув под себя лапки. Старый мельник поднял ее, осмотрел, расправил крылья с голубым отливом и бросил мертвую птичку в сторону.

Он шел вниз, к Вильковые, и уже издали заметил необычную суматоху у костела. Перед костелом лежала треугольная базарная площадь — небольшая, так как и деревня была невелика. Зато здешний красный кирпичный костел был непомерно велик. Отдельной колокольни здесь не было, колокола висели на воротах, но их сняли несколько дней назад, и все три колокола стояли у стены костела, ожидая, когда их увезут. На них готическим шрифтом были выгравированы названия — «Анна», «Войцех» и «Флориан».

Францишек увидел, что на площади собрались немцы. Было их тут немного — несколько жандармов, несколько человек в мундирах эсэсовцев. Остальная толпа состояла главным образом из подростков в форме гитлерюгенда. Вся эта молодежь выносила из костела разные вещи и сваливала в кучу посреди рынка. Там образовался уже большой костер, в который подкладывали хворост и поленья, приготовленные заранее у стены костела. Хоругви, изображения святых, статуэтки, которые носят во время религиозных процессий, и стоявшие в боковом приделе костела статуи святого Антония и святого Франциска, обломки алтарей и, наконец, даже толстощекие ангелочки — все лежало уже на костре, а мальчики тащили еще какие-то доски, ветхие ризы (новые, неизвестно с какой целью, забрали немцы), остатки украшений, даже бумажные розы святой Терезы и с хохотом бросали все туда же.