Мельница на Лютыне

Эльжбета даже закрыла лицо руками.

В сумерки приехали за Болькой в телеге тетка из Гилярова и два ее сына, здоровенных парня. Больку уложили, и телега двинулась вверх по холму, в Гилярово. Лесная сторожка стояла опустевшая, опечатанная немцами. Только Болькин кот сидел в комнате на окне и, глядя на проезжающих, жалобно мяукал, широко разевая рот. Эльжбета проводила телегу за сторожку и вернулась. Дома она застала Ярогнева уже в постели, укрытого с головой. Старика еще не было. Он вернулся только поздно вечером. Эльжбета дожидалась его, сидя у стола. Для нее время не тянулось долго; она и не заметила, что прошло несколько часов. Как во сне, вставали перед ней воспоминания прошлого. Жизнь была не очень-то счастливая и промелькнула быстро. Не успела оглянуться, как и внуки появились… И смерть уже недалеко. Так бежит время: кажется, только что было утро, а вот уже вечер…

Сидя в полузабытьи, она увидела в своем воображении красавицу дочку. Пригнувшись немного на пороге, вошла она проворно и, остановившись у двери, грустно глядя на мать, прижала палец к губам, словно наказывая ей молчать.

Из этого полусна вывел Эльжбету приход мужа. Дурчок был под хмельком и сам не свой. Жена сразу заметила какую-то тень на его лице, придававшую чертам мертвую неподвижность. Не вымолвив ни слова, он остановился посреди комнаты, снял шапку, ватник, с трудом размотал длинный синий шарф, как будто прилепившийся к шее. Эльжбета все сидела у стола, положив на него руки. Слова не шли у нее с языка, так испугало ее потемневшее до черноты лицо мужа.

— Теперь я знаю, — сказал вдруг Дурчок, сделав шаг к столу. — Знаю, что это его рук дело.

— Откуда ты знаешь? — еле выговорила Эльжбета.

— Сказали мне. В деревне люди знают. Войт мне сам сказал. Их уже увезли в город.

— Господи помилуй!

— Выдал людей. На смерть выдал.

Тут в груди у старого мельника словно закипело что-то, как вода в котелке, задрожало, забулькало. Но, схватившись обеими руками за грудь, он поборол себя. Бульканье утихло. Он опять посмотрел на жену, и ей почудились в этом взгляде протест и мольба, как в глазах бычка, которого ведут на убой. Она хотела что-то сказать, но Францишек прошел мимо нее за перегородку.

— А ее уже нет? — спросил он оттуда.

— Нет. Увезла Сулейка в Гилярово.

— Хорошо, что увезла.

Старик откашлялся и, не снимая сапог, повалился на кровать. Эльжбета легла на вторую. Она то засыпала, то опять просыпалась. Лампа догорела и погасла. А старик не спал всю ночь, — Эльжбета слышала, как он ворочался, кашлял, тяжело вздыхал.

Встал он перед рассветом. Подошел к постели Ярогнева и стянул с него перину.

— Вставай, — сказал он. — Пойдешь со мной в лес.

Услышав это, Эльжбета села в постели. Сердце молотом стучало у нее в груди.

— Вставай сейчас же! — повторил Дурчок.

Ярогнев удивился, испугался. Он не хотел вставать, но дед хлестнул его веревкой, которую держал в руке, и он стал молча одеваться. Францишек велел ему надеть коричневую рубашку с красной опояской и свастикой на рукаве — форму гитлерюгенда.

Когда они выходили из дому, было еще совсем темно, морозило крепко, и лужи у крыльца покрылись льдом. Ярогнев ступил на хрупкий лед, и он треснул красивым узором. Мальчику это понравилось, и он для забавы теперь нарочно ступал на тонкий лед. Высоко в небе еще горели звезды, и вокруг стояла глубокая тишина, безграничный покой предрассветного часа. Проснулся петух в чулане и прокричал два раза. Этот крик вдруг наполнил душу Ярогнева тревогой. Они уже спускались к Лютыне, к тому месту, где вода поглотила Марыся. Ярогнев, оглядываясь, видел на фоне холодного звездного неба зубчатые очертания двух высоких тополей, крышу заброшенной мельницы, а над ней — высоко поднимавшийся к небу столб ярко-белого дыма. Это Эльжбета, должно быть, сразу по их уходе затопила печь.

Они прошли через мостик, и сразу все скрылось из виду. Перед глазами были только деревья, голые кусты, покрытые инеем и белевшие в ночном сумраке. Францишек шел решительными шагами и так быстро, что Ярогнев едва поспевал за ним. Они поднялись в гору, дошли до лесной сторожки. Перелезли через плетень в том самом месте, где обычно перелезал Ярогнев, когда хотел увидеть Больку. Обойдя избу, очутились на лесной тропе, куда выходило крылечко. Кот все еще отчаянно мяукал на окне. Старый Дурчок нагнулся, поднял камень и швырнул. Камень описал красивую дугу на фоне усеянного звездами неба, попал в окно и разбил его. Звон разбитого стекла на миг испугал кота, но затем он сообразил, что этот камень принес ему свободу. Мелькнул белой тенью в окне, затем на заборе — и исчез.

А дед и внук пошли дальше. Эта лесная дорога, пересеченная выбоинами и корнями деревьев, была хорошо знакома Ярогневу. Справа остался еловый лесок, очень густой и темный, темнее этой черной ночи. Дальше они углубились в участок леса, окруженный высокими лиственницами. Тишь здесь была такая, что шаги их гулко отдавались в воздухе. Не шелестела ни одна ветка, ни один листок, а охваченных морозом листьев много еще было на деревьях. Поднимая по временам глаза к небу, Ярогнев видел, что звезды гаснут. Да и холод становился ощутительнее. Это были единственные предвестники наступающего утра.

Они шли так минут двадцать, а может быть, и больше. Поднялись на самую вершину холма, потом спустились вниз и, наконец, вступили в царство дубов. За дубами тянулся участок молодого соснового леса, подковой окружавшего лощинку, которую окрестные жители называли урочищем. Здесь старый Дурчок остановился. Ярогнев стоял рядом с ним.

Старик раз, другой глубоко перевел дух, словно глотая окружавший их терпкий холодный воздух. И вдруг обернулся к внуку.

— Молись, — сказал он.

Ярогнев не понял. Поднял глаза на деда, и, будь в эту минуту светло, можно было бы увидеть, как усмешка, полная ненависти и презрения, растянула его рот, открывая белые острые зубы.

— Помолись, — повторил Дурчок. — Читай молитву. Ну! «Отче наш»…

Ярогнев равнодушно подчинился. Стал вполголоса читать «Отче наш». Дед вторил ему.

— А теперь — молитву богородице.

Прочитали молитву богородице.

— Десять заповедей!

Ярогнев начал:

— «Чти отца твоего и матерь твою…»

В это самое мгновение Дурчок схватил его за руки, вывернул их за спину и связал веревкой. Ярогнев умолк.

— Дедушка, что ты делаешь? — крикнул он.

— Чти отца твоего и матерь твою, понимаешь ты это? — рявкнул дед в темноте.

И Ярогнев почувствовал на шее петлю. Теперь он понял.

— Дедушка! — вскрикнул он внезапно и забился в сильных руках мельника.

Но тот быстро перекинул веревку через заранее выбранный толстый сук на сосне, с силой отпустил его, а конец веревки привязал к нижнему суку, у самой земли. Худенькое тело мальчика тенью взвилось невысоко над землей, сдавленный голос внезапно оборвался, ноги дернулись раз-другой, — потом он повис, холодный и недвижимый. Дурчок еще раз с силой потянул мальчика за колени. Убедившись, что тело неподвижно, он отвернулся и ровным шагом пошел в сторону Лютыни.

Эльжбета ничего не спросила, когда он вернулся домой без внука. Францишек сразу лег в постель и два дня лежал, не вставая. Труп Ярогнева нашли только спустя несколько суток, и все решили, что это дело рук жандармов. Похоронили его тайком в лесу, на месте казни. Дурчок и его жена никогда больше не поминали о внуке.

Незадолго до рождества Францишек расхворался, и к весне ему стало совсем худо.

Жена ухаживала за ним, угождала чем могла. И только один раз, недели за две до его смерти, в час, когда синие мартовские сумерки окутали покинутую мельницу, их дом и два высоких тополя над ним, Эльжбета, сидя у постели мужа, промолвила, не глядя на него:

— Вот, Францишек, оставил нас господь одних на свете…

Францишек вдруг приподнялся в постели:

— Скажи мне, Эльжбета, Иоася была моя?

Эльжбета посмотрела на него с удивлением.

— Что это ты? Почему?..

Францишек снова упал на подушку.