Страница 110 из 138
С улыбкой проводил её Симский.
— Намаялась, сердечная, измучили пташечку, ну да авось теперь вздохнёт, дай, Господи, тебе счастья.
Боярыня не заставила себя долго ждать и скоро вышла одетая.
Симский глянул на неё и ахнул.
— Ну, боярыня, княгиня ты нынче, да и только! — молвил он, любуясь на неё.
— А ты как же, боярин, думал, ведь я нынче и впрямь княгиня, недаром же молодых княгинями величают!
Поезд тронулся. С замиранием сердца приближалась боярыня к церкви. Ожидание счастья, сознание того, что это счастье теперь не уйдёт, туманило её. Она увидела церковь — ту же, в которой венчалась и прежде, окна её светились огнями. Боярыня твёрдою поступью вошла в храм, и вдруг лицо её зарделось заревом, она увидела Солнцева. Как хорош, красив показался он ей, таким она словно никогда и не видала его.
Кончилось венчанье; молодые и гости отправились на пир. Несмотря на тяжкие обстоятельства, пир был весел, но всех превзошёл дружко Симский, он сдержал своё слово.
Разъехались гости, молодые остались одни. Они поглядели друг на друга, и не нашлось у них слов, они только обнялись и, казалось, замерли в этом объятии.
XVII. ЛЕДЯНОЕ ПОБОИЩЕ
Прошло три года, и многое изменилось в Новгороде. Многих не стало, старых унесла могила, молодые состарились. И у князя начал пробивать на голове серебряный волос, появились морщинки; забота не веселит, не молодит, а старит да сушит.
Благо ещё, татары замолкли, держат своё слово. Соберут подать и успокоятся, более требований не предъявляют. И мало-помалу новгородцы успокоились, зажили снова по-старому; не прочь они были иной час и вече собрать буйное, только не в охотку им было делать это теперь, не из-за чего было ссориться, не из-за чего шум подымать. И потекла их жизнь мирно, тихо. Да, знать, не судьба была в ту пору русскому люду жить мирно.
Прошло года три, после того как Александр Ярославович разнёс шведскую рать. Затихли с той поры шведы, слухом не слыхать их, видом не видать. Успокоились новгородцы, никто не тревожит их окраины, их земли.
Только дружина недовольна этою жизнью, не по сердцу ей покой, рвётся её душа в чистое поле, хочется сразиться с каким-нибудь ворогом, душу отвести, а то что-то совсем обсиделась она, обабилась.
Мысли дружинников разделял и князь. Он сознавал всю тяжесть подчинения татарам, знал, как нелегко было переносить его новгородцам, и ему хотелось ратной брани, блистательной победы, ему хотелось оживить вольных горожан Великого Новгорода, хотелось поднять их упавший в последнее время дух.
Не знал князь, не знала и дружина его, что заветное желание их готово исполниться.
Дошли до Новгорода вести о сборах рыцарей ливонских.
Не верилось князю, но всё-таки весть эта подбодрила его, оживила. С нетерпением ждал он начала действий со стороны ливонцев. В победе над ними он был почти уверен, так как был несколько знаком с их воинскими подвигами.
Весть о приготовлении рыцарей к борьбе проникла и в дружину. Подбодрились дружинники, повеселели, кровь заходила по их жилушкам, прежней тоски-кручины как не бывало, словно вновь народились.
Но недолго продолжалось это оживление. Дружина ожидала, что будет объявлен поход, но прошло лето, наступила осень, пошли дожди, а о рыцарях ни слуху ни духу. Снова приуныли дружинники. Какая же война может быть в этакую слякоть, когда и пройти ни по какой дороге невозможно, а там, гляди, и зима станет, вон уже и заморозки пошли, и какой же поход зимою, в стужу и вьюгу.
На Покров выпал снег глубокий, небывалый, сразу стала санная дорога; завернул мороз. Совсем приуныла дружина.
— Знать, бабьи сказки были про поход! — говорили дружинники.
— Вестимо, какого немца понесёт в такую студь в поход, это впору только нашему брату православному!
Наступил ноябрь, зима стала крепко, не было никакой надежды на оттепель и в это время по Новгороду пронеслась весть, что рыцари идут войной. Кто и не хотел верить, должен был увериться. В городе происходило необыкновенное движение, дружина спешно собиралась в поход.
Наконец в Михайлов день звучно прогудел призывный колокол Софийского собора. Толпами повалили новгородцы. На площади стояла дружина. Началось молебствие. Поход был назначен через три дня.
Настроение новгородцев было гораздо веселее, чем прежде. Теперь, глядя на князя, на его дружину, они были уверены в успехе и ободрились духом.
Весёлый и возбуждённый вернулся Солнцев из собора домой. У окна сидела боярыня, лицо её было пасмурно, глаза покраснели от слёз. При виде мужа у неё защемило на сердце и слёзы невольно полились из глаз. Поморщился Солнцев при такой встрече.
— А ты, Марфуша, всё хнычешь! — сказал он, подходя к ней и ласково обнимая её.
— Чему же радоваться-то? — дрогнувшим голосом проговорила боярыня.
— Да и печалиться-то нечему!
— Нечему! — с сердцем проговорила она. — Всю жизнь маялась, дождалась наконец. Долго ли жила-то я со своим милым да любым, хорошо счастье!
— Чем же ты несчастлива?
— Велико счастье: мужа на убой, на смерть ведут, а ты радуйся тут!
— На какую же смерть, Господь с тобой!
— Известно на какую!
— По-твоему, коли в поход идёшь, так уж и на смерть? Вот воротился же из шведского похода.
— И не пойму я, и в толк никак не возьму, — продолжала своё боярыня, — что тебя держит в этой дружине, что ты нашёл сладкого в ней! Ну, был один, кровь бродила, удаль хотелось показать, а теперь у тебя семья, сын растёт, убьют тебя, что тогда будет с нами, горемычными. Так-то ты, знать, любишь нас!
Солнцева от последнего упрёка передёрнуло.
— Кабы не любил, так, по-твоему, сидел бы тут, на печке?
— Никто тебе и не мешает.
— Э, право, не слушал бы тебя! — с досадой проговорил Солнцев. — Ведь кабы по-твоему делали, что бы тогда и было? Мало ли дружинников женатых, все бы они дома остались, кто бы тогда с князем в поход пошёл?
— И не нужно бы ходить!
— Известно не нужно, сидеть бы дома да сидеть, покуда немцы к нам бы пришли.
— Ну и пускай их приходили бы, нам-то что ж?
Солнцев только махнул рукой.
— Бабье по-бабьи и судит, — проворчал он.
— Да уж на рожно не полезешь, велика важность — немцы.
— Да пойми ты, что как они придут сюда, весь город сожгут, пожитки все разграбят, перебьют всех да вашу сестру бабу в полон отведут!
— За что это такое? Нешто мы им лихо какое сделали, мы их не трогаем и они нас трогать не будут!
Солнцев пожал только плечами, его разбирала досада, но ссориться не хотелось, и он направился к двери. Навстречу к нему вкатился толстый мальчуган, живой портрет боярыни, вслед за ним плелась старуха нянька. При взгляде на мальчика глаза Солнцева сверкнули, на лице появилась улыбка.
— А, Сашутка! — весело проговорил он.
Боярыня при виде сына вскочила с места, бросилась к нему, схватила на руки и крепко, прижимая к себе, залилась слезами.
— Дитятко ты моё ненаглядное, — причитала она, — бросает нас с тобой родимый батюшка, сироты мы с тобой будем круглые, бесприютные, всякие-то нас обидят с тобой, некому будет и вступиться за нас, не будет у нас с тобой защитника.
— Марфуша, — заговорил Солнцев, — да побойся ты Бога, опомнись, что говоришь-то ты, ведь не убили ещё меня, жив я, что же ты убиваешься?
— Не убили, так убьют, сердце моё чует.
— А убьют, так князь не оставит вас, он за вас заступится.
— Князь не муж родимый, не отец Сашутке.
Солнцев вышел из покоя, боярыня ещё пуще залилась слезами, лаская и приголубливая сына.
Тяжело прошли два дня для Солнцева, и жаль ему было жены, и не мог он отступиться от своего долга.
Наконец настал и последний день. Боярыня не спала всю ночь. Худая, бледная, не похожая на себя вышла она к мужу. Солнцев встал рано и тотчас же принялся за сборы. День был светлый, морозный, снег яркими блестками горел на земле, на крышах, деревьях.