Люди, боги, звери

Автомобиль резко затормозил. Генерал вышел из машины, пригласив меня последовать его примеру. Мы шагали по степи, барон все время нагибался, что-то высматривая на земле.

— Ага, — пробормотал он наконец. — Уехал!..

Я удивленно смотрел на него.

— Здесь стояла юрта богатого монгола, поставщика русского купца Носкова. Носков был прежестокая бестия, об этом можно судить и по данному ему монголами прозвищу — «Сатана». Своих должников он избивал или при пособничестве китайских властей заключал в тюрьму. Он безжалостно ограбил этого монгола, и тот, потеряв свое богатство, переехал на другое место, в тридцати милях от старого. Но Носков и там нашел его и, отобрав последний скот и немногих лошадей, оставил его с семьей умирать с голоду. Когда я занял Ургу, этот монгол пришел ко мне, а с ним главы еще тридцати семейств, разоренных Носковым. Они требовали его смерти… Я повесил Сатану…

Автомобиль вновь рванулся вперед, сделав большой круг по степи, а барон Унгерн опять заговорил — резко и нервно, тоже вернувшись кружным путем к своим мыслям об обстоятельствах азиатской жизни:

— Подписав Брест-Литовский договор, Россия предала Францию, Англию и Америку, а себя ввергла в хаос. Тогда мы решили столкнуть с Германией Азию. Наши посланцы разъехались во все концы Монголии, Тибета, Туркестана и Китая. В это время большевики начали резать русских офицеров, и нам пришлось, оставив на время наши паназиатские планы, вмешаться, объявив им войну. — Однако мы надеемся еще вернуться к ним, разбудить Азию и с ее помощью вернуть народам покой и веру. Хочу надеяться, что, освобождая Монголию, я помогаю этой идее. — Он умолк и задумался, но вскоре вновь заговорил: — Некоторые из моих соратников по движению не любят меня из-за так называемых зверств и жестокостей, — печально заметил он. — Никак не могут уразуметь, что наш противник — не политическая партия, а банда уголовников, растлителей современной духовной культуры. Почему итальянцы не церемонятся с членами «Черной руки»? Почему американцы сажают на электрический стул анархистов, взрывающих бомбы? А я что — не могу освободить мир от негодяев, покусившихся на душу человека? Я, тевтонец, потомок крестоносцев и пиратов, караю убийц смертью!.. Назад! — скомандовал он шоферу.

Спустя полтора часа мы увидели огоньки Урги.

Лагерь мучеников

На въезде в город перед маленьким домиком стоял автомобиль.

— Что это значит? — выкрикнул барон. — Подъедем туда!

Наш автомобиль остановился рядом с другой машиной. Дверь дома распахнулась, наружу выскочили несколько офицеров и попытались незаметно ускользнуть.

— Назад, — приказал генерал. — Войти в дом!

Офицеры повиновались, генерал, опираясь на трость, последовал за ними. Дверь осталась открытой, и я мог видеть и слышать все, что происходило в доме.

— Горе им! — прошептал шофер. — Офицеры, узнав, что барон покинул город — а это всегда надолго, — решили повеселиться. Он прикажет забить их палками до смерти.

Мне был виден краешек стола, заставленный бутылками и консервами. За столом сидели две молодые женщины, они вскочили при виде генерала. Раздался хриплый голос барона — он говорил короткими, рублеными фразами:

— Ваша родина гибнет… Это позор для всех русских людей… но вы не понимаете… не чувствуете этого… Думаете только о вине и женщинах… Негодяи! Подлецы!.. Сто пятьдесят палок каждому! — Он перешел почти на шепот: — А вы, сударыни, отдаете себе отчет, что происходит с вашим народом? Нет? Для вас его будущее безразлично. Как и судьба ваших мужей на фронте, которых, возможно, уже нет в живых. Вы не женщины… Я глубоко почитаю настоящих женщин, их чувства сильней и глубже, чем у мужчин, — но вы не женщины!.. Вот что, сударыни. Еще один такой случай — и я прикажу вас повесить…

Вернувшись к машине, он сам несколько раз надавил клаксон. Незамедлительно к нам подскакал солдат-монгол.

— Отведите этих людей к коменданту. О том, как с ними поступить, я сообщу позже.

Всю дальнейшую дорогу мы молчали. Барон был очень возбужден, тяжело дышал, закуривал сигарету за сигаретой, но, затянувшись пару раз, выбрасывал их.

— Не согласитесь ли поужинать со мной? — предложил он.

К ужину был также приглашен начальник штаба — усталый, застенчивый человек, прекрасно образованный. Слуги подали китайское горячее блюдо, холодное мясо и компот из Калифорнии. И, конечно же, чай. Ели мы с помощью палочек. Барон был очень подавлен.

Я осторожно завел речь о провинившихся офицерах, пытаясь оправдать их поступок теми исклю они постоянно пребывают.

— Опустившиеся, деморализованные, насквозь прогнившие люди, — пробормотал генерал.

Начальник штаба поддержал меня, и в конце концов барон разрешил ему позвонить коменданту и распорядиться, чтобы этих господ отпустили с миром.

Весь следующий день я провел со своими друзьями, мы бродили по городу, захваченные его трудовой активностью. Энергичная натура барона заставляла его постоянно что-то предпринимать, его напряженное поле втягивало в себя и остальных. Он был повсюду, все видел, за всем следил, но никогда не вмешивался в дела подчиненных. Каждый выполнял свою работу.

Вечером меня пригласил к себе начальник штаба, у него я познакомился со многими просвещенными и умными офицерами. Мне пришлось еще раз поведать о своих злоключениях. Мы оживленно беседовали, когда в юрту неожиданно вошел, напевая себе под нос, полковник Сепайлов. Все тут же замолчали и под разными предлогами поспешили удалиться. Вручив хозяину какие-то бумаги, Сепайлов сказал нам:

— Могу прислать вам к ужину отличный рыбный пирог и немного томатного супа.

Когда он вышел, хозяин, в отчаянии обхватив руками голову, пожаловался:

— После революции нам приходится работать вот с такими подонками.

Немного спустя солдат Сепайлова внес дымящуюся супницу и пирог с рыбой. Когда он расставлял на столе еду, начальник штаба, указав глазами на солдата, шепнул:

— Обратите внимание на его лицо.

Собрав освободившуюся посуду, солдат удалился. Убедившись, что он действительно ушел, хозяин сказал:

— Это палач Сепайлова.

Он вылил суп на землю рядом с жаровней, а пирог, выйдя из юрты, швырнул через забор.

— Даже в самых изысканных яствах, если их приносит Сепайлов, может быть яд. В его доме опасно есть и пить.

Я вернулся к себе, подавленный всем увиденным, хозяин еще не спал и встретил меня встревоженным взглядом. Мои друзья тоже были там.

— Слава богу! — закричали они хором. — С вами все в порядке?

— А что случилось? — удивился я.

— Видите ли, — начал хозяин, — вскоре после вашего ухода явился солдат Сепайлова и забрал, якобы по вашей просьбе, вещи. Но мы-то знаем, что это означает: они произведут обыск, а потом…

Я понял, чего они опасались. Сепайлов мог подложить в багаж что угодно, а после обвинить меня во всех смертных грехах. Мы с агрономом тут же направились к Сепайлову; оставив друга на улице, я вошел в дом, где меня встретил тот же солдат, что приносил ужин. Сепайлов принял меня незамедлительно. Выслушав мой протест, он сказал, что это была ошибка, и, попросив минутку обождать, вышел. Я ждал пять минут, десять, пятнадцать — никто не приходил. Постучал в дверь, но мне не ответили. Решив немедленно идти к барону Унгерну, дернул дверь. Заперта. Дернул другую — тот же результат. Я в ловушке! Хотел было, свистнув, дать знак своему другу, но тут увидел на стене телефон и позвонил барону Унгерну. Уже через несколько минут он появился вместе с Сепайловым.

— Что еще здесь происходит? — грозно спросил он Сепайлова и, не дожидаясь ответа, свалил его ударом ташура на пол.

Мы вышли вместе, и генерал приказал принести мои вещи. Он пригласил меня в свою юрту.

— Живите здесь, — сказал он. — Я даже рад этому случаю, — добавил он с улыбкой, — теперь смогу полностью выговориться.

Эти слова побудили меня задать вопрос:

— Вы разрешите мне описать все, что я видел и слышал здесь?