Вычислить и обезвредить

Левые, напротив, не хотели ничего видеть, не желали ничего слышать, когда раздались первые револьверные выстрелы. Поднимал голову левый враг, но левые не чувствовали опасности и не поняли, откуда она исходит. Лишь у немногих хватило интеллектуальной смелости, чтобы признать сразу: террористы из „Красной бригады“ и смежных групп родились дома, в рядах левых. Все относили за счет 1968 года, этого удивительного времени огромных прорывов, огромных глупостей и страшных ошибок…

Теоретики „красных“ никого не убивают сами, лишь возводят насилие в абсолют, проповедуя абстрактные идеи „революционного гуманизма“ и „всеобщей справедливости“. Но их ученики и последователи тяготеют к практике, в результате чего список жертв „красного террора“ продолжает расти. Загадочная гибель мультимиллиардера Фельтринелли оказалась выгодна не столько революционному движению, сколько нескольким крупным банковским группировкам в Италии и за её пределами. Да и кто поверит в то, что такой человек собственноручно попытался совершить диверсию?

Джанджакомо Фельтринелли был человеком одержимым, очень смелым, но не вполне психически уравновешенным. Ко всему прочему, он был одержим страхом правого переворота, переворота фашистского, и потому желал действовать „во имя революции“. Он создал собственную организацию — „Группу партизанского действия“ — щедро её финансировал, но, желая быть не только спонсором, но и идеологом, издавал достаточно наивные листовки и активно искал связей с другими итальянскими ультралевыми группировками.

Последним его планом было установление тесных контактов с латиноамериканскими революционерами — его истинным идеалом — и финансирование их движения, что не могло не вызвать раздражения не только у правящих кругов Италии, но и у ЦРУ.

Фельтринелли ушел в подполье, гримировался, носил кличку Освальд, то жил за границей, то снова появлялся в Италии, причем полиция была прекрасно обо всем этом осведомлена, но его не трогала: то ли не воспринимали всерьез, то ли хотели использовать как-то по другому. Вполне допустимая гипотеза, если учесть, что связи у миллиардера были разнообразные и достаточно странные. Сама его смерть окутана тайной. А что, если сумасшедшую идею подрыва электростанции ему кто-то умело внушил?

Известно, что вплоть до последнего момента рядом с ним находился некто Карло Фиорни, который после взрыва скрылся и найти которого так и не удалось. Известно, что наследники Фельтринелли ведут более чем скромный образ жизни и даже не упоминают о каких-то больших деньгах, перешедших к ним. Известно, что после гибели Фельтринелли полиция ужесточила свои действия, и „Красная бригада“ на какое-то время ушла в подполье».

Я постарался выбросить всю эту историю из своей памяти. Машину я и до этого водил аккуратно, но после…

Я слишком хорошо помнил, как в свое время моя бабушка говорила:

«В нашем роду мужчины редко умирают в собственной постели».

Меня можно было бы заподозрить в трусости, но мне хотелось быть первым не в своем роде, а в своем роду — умереть в собственной постели, причем как можно позже. Так что последующие годы я занимался только своей карьерой. И — небезуспешно. При этом старался, чтобы в моей жизни не было никаких сомнительных эпизодов и никаких прочных привязанностей, которые позволили бы мною манипулировать.

Мне это удавалось до тех пор, пока я не познакомился с Мари.

Глава 7. Друзья встречаются вновь

Как присноизвестный чеховский персонаж, кофе в то утро я пила «без всякого на то для себя удовольствия». Не потому, что у меня резко атрофировались вкусовые ощущения, а потому, что в тот конкретный исторический момент меня вполне можно было напоить вместо кофе касторкой или даже керосином и я вряд ли заметила бы разницу. Думать надо о том, что делаешь, а не о пережитых незабываемых минутах. Я же с упорством, достойным лучшего применения, то и дело мысленно возвращалась к событиям последних двенадцати часов. И не могу сказать, чтобы эти воспоминания были неприятны, но дать им какое-то точное определение я бы все-таки затруднилась.

Резко зазвонил телефон, я непроизвольно подскочила на стуле, и недопитый кофе пролился на голые колени. Поэтому мое «алло» напоминало скорее шипение разъяренной кошки, чем нормальную человеческую речь. И поэтому же, наверное, ответом мне было недоуменное молчание, повисшее на том конце телефонного провода.

— Я слушаю, — повторила я уже более спокойно. — Говорите, если позвонили.

— У тебя все в порядке? — услышала я голос Владимира Николаевича.

На сей раз в нем не было и тени насмешки. А мое бестолковое сердце замерло, дернулось и застучало так, что знаменитый ленинградский метроном рядом с ним просто отдыхал: что такое его шестьдесят ударов в минуту по сравнению с моими двумястами? Это — как минимум.

— Привет! — отозвалась я, изо всей силы пытаясь скрыть обуревавшие меня чувства. — А что у меня может быть не в порядке?

— Голос, например. Ты случайно не плачешь?

— Случайно не плачу. Все хорошо. А что, в лучших домах теперь принято уходить, не прощаясь?

— Ты так сладко спала, котенок. Я и так ждал два часа прежде, чем позвонить. Но сейчас, по-моему, уже можно просыпаться.

Я посмотрела на будильник и ахнула: одиннадцать часов! Я опоздала на работу! Что же теперь будет?

— По-моему, просыпаться как бы и незачем, — мрачно сообщила я Владимиру Николаевичу. — Меня уже час как уволили. Так что, спи спокойно, дорогой товарищ. Это я себе говорю.

— А разве ты по субботам работаешь? — изумился мой собеседник.

Елки-палки, сегодня же действительно суббота, если верить календарю! Так, дожила. Счастливые, конечно, часов не наблюдают, но вот за днями проследить было бы неплохо. А то так очень быстро можно докатиться до вопроса: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»

— Я забыла, что сегодня суббота, — честно призналась я.

— А как тебя зовут, помнишь?

В голосе Владимира Николаевича снова послышались иронические нотки. Разговаривать по-другому он просто не умел — во всяком случае с дамами. Хотя что, собственно, я знаю о его манере разговаривать с дамами, равно как и о нем самом? Все мои познания в этой области вполне могли уместиться в одно короткое слово — ничего.

— Представьте себе, помню, — со всей доступной мне в тот момент сухостью сообщила я.

— Не уверен. Ты, судя по всему, забыла, что мы вчера перешли на «ты». Впрочем, это ведь и называется девичьей памятью. Если, конечно, память не изменяет мне.

Нашел тоже девицу! Уж скорее у него с возрастом память начинает сбоить. Воистину с больной головы — на здоровую.

— Вы… ты звонишь мне, чтобы упрекнуть в раннем склерозе? — приторно-сладким голосом поинтересовалась я.

— Нет. Во-первых, хочу знать, как ты там. А во-вторых, договориться о сегодняшней встрече. Если у тебя, конечно, нет более увлекательных планов.

В этот момент я затруднилась бы определить свое состояние. Радость? Да, конечно, но… Но к этому светлому и жизнеутверждающему чувству примешивалось ещё что-то неуловимое, мешавшее мне целиком отдаться ликованию.

Этому человеку сопливая и наивная девчонка могла понадобиться по двум причинам. Первая — из области ненаучной фантастики — внезапно вспыхнувшее большое и светлое чувство. Ну, пусть не очень большое, но вспыхнувшее и потому светлое. Вторая — куда более реальная — я нужна ему как помощница в каком-то деле. Лестно, конечно, но романтикой тут и не пахнет. Потому что в любом случае серьезное дело и я — это как гений и злодейство: две вещи несовместные. Кто-то неизбежно должен пострадать в этом союзе, причем нетрудно догадаться — кто именно.

— Ты что там притихла? — услышала я и сообразила, что слишком увлеклась собственными умными мыслями и забыла поддерживать разговор.

— Пыталась вспомнить, что должно сегодня сделать, — покривила я душой. — Но ничего такого вроде бы нет. Так что я свободна.

— Отлично! Через час я за тобой заеду, у нас ещё есть один вопрос, который нужно решить, а потом будем отдыхать.