Лес богов

За проявленную бдительность и рвение Майер подарил им бочку пива. Они в свою очередь сперли из мастерской DAW шесть литров политуры, изготовили ликер «шамар-лак», обобрали посылки заключенных, сперли сыр, колбасу, сало и устроили бал. Первый бал бандитов был санкционирован лагерными властями.

Для непривычных или слабонервных людей пирующие разбойники представляют чудовищное зрелище. Что же говорить о пиршестве бандитов-мастеров, бандитов-классиков в условиях концентрационного лагеря!

Из-за одного такого бала стоило попасть в Штутгоф — нигде в мире ни за какие деньги не увидишь такой чертовщины!

После бала Майер созвал всех заключенных и прочитал им наставление:

— Поляки дураки. Они бежали и были расстреляны все до одного. Что их гнало? Вы только не вздумайте чего доброго, последовать их примеру. Все равно никуда не денетесь. Не удерете. Всех уложим. В лагере же с вами ничего плохого не случится. Понятно, если возникнет необходимость, то я кого-нибудь из вас с удовольствием повешу. Но скажите сами, что тут особенного? А вообще я вам ничего дурного не сделаю, только бежать никому не советую…

И повесит. Что ж тут такого? Разве мало было повешено до сих пор? И ничего плохого с ними не случилось. Только и было, что повесили…

В конце концов когда-нибудь все равно придется умереть. Какая разница раньше или позже.

Святую простоту Майера можно было понять. Он был глубоко убежден что заключенные — не люди.

НАЧАЛЬНИК РАПОРТА

Второй весьма важной персоной после начальника лагеря был руководитель рапортной части — Rapportfuhrer. Он являлся правой рукой начальника Штутгофа. В его обязанности входило поддержание порядка внутри лагеря, надзор за заключенными и наказание их. Начальник рапорта должен был каждый день проверять состав узников, следить за тем чтобы никто не дал стрекача, и кроме того, подробно докладывать начальнику лагеря или коменданту, если они соблаговолят прийти на проверку о состоянии на сегодняшний день и основных происшествиях.

Начальником рапортной части был Арно Хемниц, служивший до войны швейцаром в гостинице. Высокий сухопарый мужчина лет тридцати от роду, Хемниц выглядел значительно старше своего возраста. Ходил он немного сутулясь, как будто нарочно отращивал горб.

Хемниц состарился преждевременно. Многочисленные и многоликие грехи отягощали его совесть, если она вообще когда-нибудь у него была.

Это был особенно угрюмый и последовательный бандит. Тупой и малоразвитый, Хемниц еще подростком вступил в нацистскую организацию и участвовал в различных погромных экспедициях. В лагере он дослужился до высшего солдатского чина — гаупшарфюрера СС или старшего пехотного фельдфебеля.

Вечно мрачный и замкнутый старший фельдфебель изредка вдруг оживлялся. На его лице даже появлялось подобие улыбки. Чаще всего это случалось когда он заводил с такими же, как он, бандитами — но арестантами, — разговор об охоте, о гончих, о веселых бабенках…

С людьми другой профессии он не умел разговаривать.

Придет бывало Хемниц в канцелярию, сядет в угол и молчит. Молчит час, молчит два. Ничего не делает.

Выругался бы, гадюка! И то было бы не так жутко. Но он сидит, словно в рог воды набрал. Молчит и баста. Даже о служебных делах с ним нельзя было договориться. Спросишь бывало его о чем-нибудь, — промычит что-то под нос встанет и уйдет. Черт его знает, то ли он не хотел с нами разговаривать, то ли не находил, что ответить. Только вопросом и можно было его выжить из канцелярии где он торчал, как пень, мешая даже дымком затянуться.

Подчиненные Хемница работали самостоятельно. Я, например, сам устанавливал время дежурств и отпусков. Король рапорта охотно утверждал мои распоряжения. Таким образом, я в известной мере направлял работу фельдфебелей, тех самых которые в любой момент могли меня растерзать или повесить.

Весной 1944 года Хемниц вызвал в канцелярию одного поляка.

— Так ты читаешь английские книги?

— Да, господин рапортфюрер, читаю. Молчание. Хемниц барабанит пальцами по столу. Трехминутная пауза.

— Так ты думаешь что англичане выиграют войну? Может, и других уверяешь?

— Да, господин начальник уверяю. Я глубоко убежден, что немцы проиграли войну.

Молчание. Хемниц снова барабанит пальцами по столу. Англоман стоит перед ним навытяжку. Проходит еще три минуты. Проходит пять минут. Проходит восемь минут. Вдруг Хемниц вскакивает как ошпаренный кот и — трах англоману в челюсть.

— Вон! — вопит начальник рапорта.

Англоман вылетает за дверь. Хемниц опять садится и молчит. Проходит десять пятнадцать минут. Хемниц цедит сквозь зубы:

— Свинья, — быстро встает и ретируется.

Допрос поляка-пропагандиста закончился. С ним впоследствии ничего дурного не случилось. Англоман не пострадал за свои убеждения. Вообще в лагере можно было говорить о чем угодно и что угодно. Узник ничем не рисковал. Хуже лагеря наказания не придумаешь. Наконец само начальство было уверено что узники живыми из Штутгофа не выйдут, так не все ли равно о чем они говорят?

Но не всегда допрашиваемый Хемницем отделывался так легко.

На допросе лучше всего было не запираться. Иначе Хемниц выколачивал признание силой. Виновный и невиновный получали одинаковую порцию: пятьдесят, сто, а то и двести палок…

Нагайка, сплетенная из проволоки и обмотанная резиной была единственным методом ведения следствия. Другие приемы у Хемница не котировались. Для допрашиваемого лучше всего признать вину. Сознаешься — Хемниц помилует, перестанет избивать. Только Майер напишет донос в Берлин. Через три месяца из столицы придет официальное уведомление: дать такому-то и такому-то пять, семь, десять, пятнадцать иногда — двадцать пять плетей.

Приговор спущенный сверху, торжественно приводят в исполнение. Приходит доктор Гейдель, приходят сливки лагеря. Тебя аккуратно кладут на доску. Один палач садится верхом на голову, ласково обнимает ее ногами чтобы она без толку не моталась. Другой, сняв пиджак и засучив рукава, вдохновенно начинает пороть тебя. Порка проводится по спортивным правилам: вдох — бац, выдох — бац. Раз, раз, раз. На тебе может быть несколько пар толстых штанов — перед операцией никому до них дела нет, но после их надо снять и показать господину коменданту и всей уважаемой комиссии то место которое во Франции не подвергается телесному наказанию. Закончив демонстрацию, можешь одеться. И все.

Все кончается как нельзя лучше. Правда аванс, полученный от Хемница во время следствия, иногда и на глазах у самого Майера не засчитывается. Этот аванс был единственным в мире видом платы вперед, за которую не надо было отчитываться. Впрочем лучше было обойтись без аванса. Значительно большую выгоду приносило чистосердечное признание своей действительной или мнимой вины.

Существовало, правда, одно средство избежать аванса и не признать себя виновным. К нему заключенные прибегали в исключительных случаях. Понос. Перед допросом нужно было выпить касторки или пол-литра какого-нибудь другого дьявольского зелья.

Допрос только еще начинается а Майер, глядишь уже зажимает руками нос.

— Тьфу, черт! — орет Майер. — Вон из комнаты! Взбешенный баварец выгоняет допрашиваемого узника за дверь, а тот торжествует. Допрос окончен. Аванс пустяковый, о нем и говорить не стоит.

Иногда Хемниц разнообразил свои допросы. Начальник рапорта, например требовал, чтобы подследственный выдал своих сообщников. Хорошо, еще если таковые есть. Но что прикажете делать, когда их нет? Все равно будут бить до тех пор пока кого-нибудь не назовешь. Допрашиваемый обычно подкладывал свинью своему врагу или конкуренту. Немедленно призывали к ответу мнимого подручного. Тот, понятно, запирался изворачивался и уверял, что его ошельмовал собачий выродок.

— Так ты говоришь что он тебя оклеветал? — улыбался в таких случаях Хемниц.

— Да, господин рапортфюрер, напраслину возвел, негодяй.

— Ну, ежели так бери плеть и всыпь ему как следует.