Польский пароль

2

Третья военная весна пришла на Украину многоводная, капризная, с резкими температурными перепадами. Днями ярилось солнце, щедро плавило ноздреватый снег на взгорках, гнало степными балками пенистые ручьи; к вечеру синие просторы густели, наливались холодом, и тогда морозной наледью схватывались раскисшие проселки, похрустывал наст на обочинах, поблескивали сосульками придорожные яворы. Безлунные ночи пухли ветрами — северными и западными, пахнущими не по-весеннему: они несли с собой кислую гарь фронтовых пожарищ.

Шло очередное советское наступление.

Батальон Вахромеева двигался во втором эшелоне. Растянувшись длинной жиденькой цепочкой, солдаты третий день месили дорожную грязь — липкую, тягучую, черную, как березовый деготь. Капитан Вахромеев ехал в авангарде на мерине, которого раздобыл ординарец Афоня, и не переставал ужасаться: этакой грязюки он отродясь не видывал!.. В ней тонуло все — орудийные лафеты и зарядные передки, обозные телеги, полуторки, санитарные фургоны, даже хваленые ревучие «студебеккеры» буксовали и намертво садились дифферами. Танки, те шли, но опять же целиной, а не дорогой. Дорога их тоже не держала.

Весь батальонный колесный транспорт остался давно позади — брошенным, безнадежно засосанным черноземным месивом. А гусеничного по штату у Вахромеева не имелось. Вот и приходилось шкандыбать на солдатских своих двоих, почти что на четвереньках: ведь у каждого на горбу в сидоре полуторный запас, да гранаты, да противогаз, да малая саперная на боку и автомат на шее…

Один лишь Боря-артиллерист остался на колесах. Раздобыл где-то волов (на коней, говорят, сменял — кони в такую грязищу не тянут) и помаленьку-потихоньку волокет свои обшарпанные пушчонки, все шесть сорокапяток. А то и вперед вырывается, вот как сейчас.

Вахромеев поднял бинокль: батарея «цоб-цобе» полезла в гору, окуляры приблизили мокрое, заляпанное грязью лицо лейтенанта. Кричит что-то, гневно выкатив глаза. Ну настырный парень, хоть кол на голове теши! Ведь предупреждал: не лезь на высотку, за ней — овраг, из которого потом не то что волами, трактором не вытянешь пушки.

Облитый полуденным солнцем мартовский снег нестерпимо искрился, а у голых кустов, попадавших в окуляры, сияние это дробилось легкой радугой, рассыпалось цветным ореолом. Уже хорошо видно было Залесное, то самое, которое батальону предстояло обойти и уничтожить оставшийся там немецкий гарнизон. По приказу командира дивизии это следовало сделать еще четыре часа назад — к четырнадцати ноль-ноль.

Вахромеев поежился, представив неизбежный фитиль от начальства за серьезную задержку. И конечно, не за четыре часа — дай бог пробиться к этому Залесному хотя бы к вечеру, до наступления темноты…

Он грустно смотрел на бредущих мимо солдат — на согбенные плечи и усталые лица, на сапоги с налипшими комьями грязи — и вспоминал Сталинград, твердый как камень, заледенелый волжский откос, на котором они долбили окопы последнего рубежа обороны. Морозный ветер вихрил снег пополам с песком, они за пазухами отогревали замерзшие винтовочные затворы перед очередной атакой немцев… Было ли тогда труднее?

Или разве легче было под Прохоровкой, под Выселками, в ночном штурме Харькова?

Трудное — это, наверно, несоизмеримое. Трудно бывает по-разному, и всякий раз это связано с предельным напряжением человеческих сил. Однако сопоставить трудности невозможно, потому что у всех у них есть общий знаменатель: война, хрупкая грань между жизнью и смертью. Тут главное — выжившему легко. Правда, ощущение это приходит потом, позднее, перед тем как начнутся новые трудности и очередной бой автоматными трассами прочертит тот самый общий знаменатель…

Южнее Залесного, у березовой опушки, вспыхнули-заискрились зеленые ракеты, Вахромеев направил туда бинокль и увидел группу солдат в армейских ватниках. Впереди несомненно старшина Савушкин — кряжистый, крупноголовый, в шапке, заломленной на затылок.

Вахромеев не сразу понял, сердито недоумевал: какого дьявола он пуляет ракеты, да еще зеленые? Ведь у взвода Савушкина была задача обойти село и по сигналу (две красные ракеты) ударить с тыла, сообразуясь с общей атакой батальона. Неужели немцы ушли без боя?

Ну конечно. Иначе Савушкин со своими архаровцами не торчал бы открыто перед самой околицей. Но почему же гитлеровцы, отступая, не сожгли село? Это не в их правилах…

Час спустя батальон вошел в Залесное.

Афоня Прокопьев подыскал удобную хату на пригорке, быстренько договорился с хозяйкой-старушкой и, распотрошив вещмешок с продуктами, уже жарил на кухне любимую комбатову картошку на сале.

Вахромеев посовещался во дворе с командирами рот, неодобрительно оглядывая их довольные, повеселевшие лица. Конечно, их можно было понять: обошлось без боя, без потерь, ночлегом солдаты обеспечены — вот и жмурятся-блаженствуют на закатном весеннем солнышке. А ему еще предстоит держать ответ: почему ускользнули немцы?

Этот прохиндей Савушкин до сих пор не явился для доклада. Ведь действовал-то фактически самостоятельно, и разведка противника была возложена на его взвод. Может, он внесет ясность в столь странную ситуацию?

Входя в хату, Вахромеев раздраженно крикнул с порога:

— Прокопьев, где Савушкин? Ты передал мой приказ?

— Так точно! Только-только звонил: бегом бежит. С подарком для вас.

— Какой еще, к черту, подарок?

— Не могу знать…

Старшина Савушкин ввалился в дверь минут через пять с громоздким железным ящиком в охапку. Счастливый, радостный — рот до ушей.

— Докладываю: немцы драпанули!

— Так… — хмуро протянул комбат, приглядываясь к слишком уж блестевшим глазам Савушкина, — Успел клюнуть?

— Да что вы! — опешил, оскорбился тот, — Ни грамма не нюхал. Чего это я, командир, в боевой обстановке позволю…

— Тогда докладывай по-человечески. Откуда сведения?

— Мне один дед сказал. У него офицер ихний на постое жил будто бы.

— Может, «обс»? «Одна баба сказала»? Эх ты, разведчик… Зачем ящик приволок, что в нем?

Вахромеев все больше злился на земляка Савушкина, он теперь не сомневался, что вражеский гарнизон спугнул именно Савушкин со своим взводом.

Старшина обиженно насупился: он, понимаешь, с подарком, с вестью хорошей, а его отчитывают. За что?

— Никакой это не ящик… — пробурчал он, — А печка трофейная. Обогревательная, бензиновая. Я же говорю: с дедом беседовал. У него и печку выпросил. Эти самые офицеры в его доме проживали, а печку, стало быть, бросили. Второпях, когда вчера драпали отсюда.

— Как вчера?!

— Ну так, вчера. Они ведь отступили вечером, на ночь глядя. Когда, значица, дороги подмерзли. И правильно. Это мы, дураки, днем по уши в грязи барахтаемся. А ежели с умом воевать…

— Да постой ты, погоди! — обрадованно прервал комбат словоохотливого старшину. — Выходит, противник ушел еще вчера? Что ж ты сразу не сказал, чего голову морочил, лиходей черемшанский?!

Эго в корне меняло дело, причем, меняло в положительную сторону. Теперь получалось, что батальон Вахромеева, вдрызг измотанный бездорожьем, даже подойдя сюда точно к сроку, все равно не смог бы выполнить свою задачу — противника тут уже не было. Просчет допущен где-то наверху, да и вряд ли это просчет: война любит поиграть в прятки.

Савушкин, между тем таинственно жмурясь, вытягивал из планшета карту, тряхнул ее, чтобы развернулась полностью, и широким жестом уложил на стол.

— Захвачен трофейный документ! Тут все как есть обозначено.

— Где взял?

— А все в той хате у деда. Уж я там все обшарил, все как есть обнюхал. Нюх у меня, сами знаете, охотницкий, — Егорша, разумеется, умолчал, что карту эту вытащил из офицерской печки. А подсказал дед: мол, в ней жгли бумаги. Второпях жгли, может, чего и осталось целым. Вот карта и осталась.

Вахромеев с первого взгляда определил: карта уже устарела — обстановка нанесена трехдневной давности, еще до начала нашего наступления. Однако многочисленные оборонительные рубежи, нанесенные жирно-синими гребенками, впечатляли.