Страница 3 из 82
Скоротать время до начала заседания могла бы помочь информационная машинка вроде тех, что стоят на вокзалах; там они дают сведения о приходящих и уходящих поездах, а здесь? По замыслу создателей, машина в Ростовском областном суде способна дать любую справку как по гражданскому, так и по уголовному праву. Проверить ее способности, увы, невозможно: на какую кнопку ни жми, ответа не дождешься — машина сломана. Зато в центре табло можно прочесть наставление: «Соблюдать строго и добросовестно законы советской власти. В. И. Ленин». То ли убрать не успели, то ли не спешат, — а вдруг все вернется и вновь будем жить по заветам Ильича?
Распахивается дверь, и секретарь суда, высокая молодая женщина, приглашает в зал заседаний. «Сначала проходят потерпевшие», — предупреждает милиционер. Женщины с сумками (а они и есть потерпевшие) устремляются вперед. За ними остальные, человек десять, не больше.
Зал просторный. Он как раз под стать большому, на весь мир прозвучавшему процессу. Мест этак на двести пятьдесят. Три массивные люстры, высокие, уходящие под потолок стрельчатые окна. Деревянные скамьи изрезаны не одним поколением свидетелей и завсегдатаев: имена, даты, пронзенные стрелами сердечки, наивные непристойности. Милая российскому сердцу атрибутика общественных мест, будь то зал ожидания или университетская аудитория. Когда читаешь этот фольклор, то забываешь, где находишься. Но стоит поднять голову, как сразу все становится на свои места: под окнами громоздится массивный судейский стол, за ним три кресла. Среднее немного выше боковых и украшено гербом бывшей советской России. Его уже официально отменили, вернув двуглавого, правда без корон, орла, но здесь пока не тронули, как и ленинскую цитату. Скорее всего, руки не дошли или денег нет — это в копеечку влетает, гербы менять.
На спинках боковых кресел резьба попроще: серп и молот. Каждый предмет по отдельности заслуживает уважения, но вместе, как символ, они себя изрядно скомпрометировали.
Собравшиеся в зале на кресла внимания не обращают. Их взоры обращены на выкрашенную в светло-бежевый цвет железную клетку, которая стоит у правой стены за невысоким барьером с резными белыми балясинами. Выглядит клетка какой-то самодельной, будто сварганил ее из подручных материалов слесарь-умелец. Клетка прикрыта сверху довольно густой металлической сеткой. Внутри — скамейка, не такая основательная, как в зале, а попроще. От зарешеченной дверцы с массивным висячим замком куда-то вниз, за барьер, уходит лестница. Куда — из зала не видно.
Появляются милиционеры и несколько рослых солдат внутренних войск, в фуражках с малиновыми околышами. Ребята крепкие, отборные — у каждого грудь колесом и вся увешана значками, которые свидетельствуют о спортивных успехах и боевой выучке. Один из них отпирает замок, заходит в клетку и внимательно осматривает её: пристальный взгляд на скамейку, пристальный взгляд под скамейку.
И вдруг, повинуясь неслышному приказу, милиционеры и солдаты выстраиваются вдоль барьера, за которым лестница. В просветы между балясинами видно, как появляются снизу три головы: две в форменных фуражках, третья, между ними, — непокрытая, серовато-седая. Головы возникают, внезапно и зловеще, словно из преисподней. Мгновение — и они разделяются. Солдаты заталкивают согбенного седого человека в клетку, захлопывают дверь, щелкают замком.
Подсудимый занял свое место. Вокруг клетки выстроилось оцепление.
До этой минуты в зале все спокойно. Вполголоса переговариваются женщины на скамьях для потерпевших, негромко наставляет своих подчиненных прапорщик, начальник караула, техники устанавливают видеоаппаратуру, в совещательную комнату и обратно пробегает с бумажками секретарь суда. Шума не больше, чем на дневном сеансе в кино, пока свет еще не погас.
Но едва между могучими плечами конвойных, за прутьями решетки, появляется седая голова человека из преисподней, со скамей для потерпевших раздастся пронзительный женский крик:
— Сука ты, падло, пи-да-рас!
Человек в клетке сидит, согнувшись чуть не вдвое, в зал не смотрит. Седая голова неподвижна.
— Людоед! Козел вонючий! Говна не стоишь! — кричит худощавая женщина средних лет с аккуратно заколотым пучком русых волос. — Детей твоих, жену твою, всех убьем!
Голос женщины становится спокойнее, она уже не выкрикивает, а как будто увещевает человека за решеткой:
— Надо же, сидишь себе, улыбаешься… А каково было нашим детям?
Человек в клетке не шевелится. Соседки кричащей женщины согласно кивают, словно поддерживают ее. А та продолжает увещевать:
— Как — же ты мог? Тебе ж шестой десяток… Внуки есть… — Она словно укоряет соседа, который спьяна выкинул что-то неподобающее почтенному возрасту. И вдруг снова срывается на крик: — Подлый ты! Садист! Пидарас! Сука жидовская!
Она, конечно, знает, что подсудимый никакой не еврей, что он чистейшей воды славянин, хохол, но ругательств в ее лексиконе не хватает, и она бросает ему в лицо все оскорбительные слова, какие знаете детства, а на Руси испокон веку «жид», «жидовская морда» и все прочие слова с этим смыслом — не последние среди бранных.
Человек в клетке безучастно смотрит в пол прямо перед собой. Время от времени он начинает раскачиваться, точно на молитве, и зевает — видно, как ходят желваки под тщательно выбритой кожей. Солдаты у клетки и милиционеры бросают взгляды на женщину и сочувственно улыбаются.
Она кричит уже несколько минут и начинает уставать. Сцена затягивается и кажется уже невыносимой, когда секретарь, обрывая крик, звонко бросает в зал:
— Встать! Суд идет!
Тишина. Все подымаются с мест. Входит суд.
Мантии и судейские шапочки — это бывает в кино из зарубежной жизни да с недавних времен у нас в Москве, в Конституционном суде. Три среднего роста человека в приличествующих случаю темных костюмах движутся цепочкой по проходу. У каждого в руках по нескольку пухлых, тяжелых, слегка потрепанных уже папок в красных и синих картонных переплетах — тома уголовного дела. Судья Леонид Борисович Акубжанов первым занимает место за столом — под устаревшим гербом с колосьями. Заседатели садятся в кресла с серпами и молотами.
Начальник караула снимает оцепление у клетки, на посту остаются двое часовых при оружии. Они стоят у клетки с двух сторон, не сводя глаз с подсудимого. Каждые полчаса они будут сменяться с уставной картинностью.
Адвокат занимает место за столом перед клеткой, прокурор — за столом напротив. Судья открывает заседание, и тут же возникает какая-то процедурная загвоздка — в любом суде дело вполне обычное, — высокий суд, прихватив красно-синюю библиотеку, удаляется в совещательную комнату.
Едва трое в темных костюмах скрываются в судейском святилище, как раздастся знакомый голос:
— Пидарас! Козел вонючий! Мой муж уходит на работу чистый и приходит чистый. Никаких ножей в портфеле не носит. Твоя жена, падаль, все знала, все…
Ее зовут Полина Дмитриевна Ишутина. Она живет далеко отсюда, под Брянском. Ее двадцатилетняя дочь от первого брака Анна Лемешева была убита 19 июля 1984 года.
В обвинительном заключении история смерти Анны числится как эпизод номер 30. Тридцатая жертва. Правда, первые пять пунктов обвинения — всего лишь развратные действия. Значит, двадцать пятая из убитых.
В каждой паузе, едва прерывается судебный ритуал, Полина Дмитриевна ведет свое обвинение. Ее горе не излечивается временем. Перед судом предполагаемый — а для нее очевидный — виновник страшной утраты. Свое горе, свою неисцелимую ненависть к этому человеку она отливает в брань и угрозы.
Она кричит. Ее выкрики заполняют пустоты в процессе. Полчаса спустя их перестаешь замечать.
Судья и заседатели возвращаются на свои места, начинается допрос потерпевших. Первая — Полина Дмитриевна.
Судья мягко говорит, что она может свидетельствовать сидя, если ей трудно стоять, но Полина Дмитриевна твердой походкой подходит к судейскому столу, подписывает бумагу об ответственности за дачу ложных показаний — что в нашей стране заменяет клятву на Библии — и возвращается на свидетельское место.