Озноб

Из его туманной глубины выдвигается мое лицо. Смутно вижу стул и диван позади себя. Мысль о звонившем телефоне маячит, пляшет на краю сознания, сквозь жаркий дрожащий туман глумливо корчится, показывает мне кулачок и строит рожки. Нарочно раздражает меня, но я ее игнорирую, ведь этот вопрос не имеет ответа: когда на «базу» не поступает питание, домашний радиотелефон просто не может звонить!

Озноб снова принимается за свое. Лоб покрывает испарина, мне очень холодно, очень хочется пить. Заматываю шею шарфом. Сильнее, чем пить, я хочу женщину.

Сглатываю, за ушами скрипит — неприятно, гулко. И прижимаюсь лбом к зеркалу.

Оно ледяное, студеное, стылое…

Кажется, что лоб примерзает к нему, как язык к железу на морозе. От лба прямо в голову, в мозг бьет ледяная молния, трепещет в спазме сердце, словно что-то острое входит в него. Я охаю и отшатываюсь, и зрение играет со мной несмешную шутку — от того места, где лоб касается зеркала, по амальгаме расходятся круги, но не по поверхности, а внутри сумеречной комнаты, что отражается в нем. Волнуются силуэты дивана и кресла, идут рябью, но волнение быстро затихает, все становится спокойным, опять все тихо, только в отражении между диваном и стеной теперь сидит она и говорит:

— Как ты изменился.

Медленно поворачиваюсь. Опять меня трясет, стучат зубы, шапка сползает на глаза. Пальцем приподнимаю ее.

Ребенок или девушка в легком платье, руки прижала к груди. Темные волосы. Красивая или нет — не разобрать в темноте.

Я обхватываю себя за плечи, чувствуя неодолимое желание забиться куда-нибудь под диван или на антресоли, в дальнюю, темную, тихую нору, свернуться там, укутаться со всех сторон, с головой, замереть и заснуть, исчезнуть, раствориться в сонном тепле и безопасности.

Бочком подбираюсь к незнакомке.

— Ты забыл меня?

Я с трудом выговариваю:

— Ты кто?

Незнакомка поднимает на меня глаза, видны темные круги под ними, запавшие щеки, искусанные воспаленные губы.

— Ты забыл? Даже меня?

Пристально вглядываюсь в ее лицо, не понимая, почему оно кажется мне знакомым.

— Ты стал старым. Некрасивым. Холодным. Что они сделали с тобой?

Придвигаюсь ближе, понимая, что впервые за много лет начинаю согреваться. От незнакомки течет слабое, но ощутимое, трепетное и нежное тепло. Что-то выходит из моего сердца, даря облегчение. В комнате будто становится светлее и теплее. Озноб отступает, но лишь на миг — хлопает дверь, и три женщины, одна за другой, появляются в комнате. Холод расходится от них. Ударом ледяного кулака он отбрасывает меня к зеркалу.

Сотрясаемый дрожью, падаю на спину. Сима уже склонилась над незнакомкой, Снежана подошла ко мне, Лида встала посреди комнаты. Снежинки танцуют вокруг них.

Но как сильно изменились соседки! Сима стала тоньше и выше ростом. В постели со мной она и раньше не лежала, а как бы возлежала, с таким видом, будто не просто дает соседу, а оделяет столичной царской милостью нищего провинциала. А теперь ее надменное лицо стало и вовсе величавым.

И Лида изменилась. Домашняя клуша, наседка, она как-то насупилась, даже набычилась, если так можно сказать о женщине. Будто в себя ушла, и то, что обнаружила там, оказалось так мерзко, что ей совсем не понравилось, но вернуться обратно уже не было ни сил, ни желания, и она, мучаясь от отвращения, осталась внутри себя.

А Снежана, обычно быстрая и подвижная, теперь выглядела какой-то дерганой. Личико заострилось, движения стали нервными, в глазах — горячечный блеск.

— Почти теплый! — взвизгивает Снежана. — Надо, чтоб он опять остыл! Сима переводит на меня взгляд льдистых голубых глаз.

— Ну так остынь его.

Снежана подскакивает ко мне и начинает сдирать одежду, не расстегивая, а отрывая пуговицы. Вот сумасшедшая девка! Я пробую отбрыкиваться, да куда там. Ручки ее на изумление проворны и сильны.

Шапка-ушанка летит в одну сторону, плед в другую. Трещит, разрываясь на груди, свитер. Потом рубашка, майка — и руки вцепляются в мои домашние спортивки.

Тут уж я начинаю пинаться. Снежана зовет Лиду на помощь, и та, задрав подол, садится мне на колени. А снежинки танцуют вокруг них все быстрее и быстрее.

Пока эти двое раздевают меня, Сима приближается к сжавшейся в углу незнакомке, и я слышу такой разговор:

— Зачем ты пришла? Как смогла проникнуть сюда?

— Я долго искала, где вы спрятались. Ты и твои сестры убиваете его.

— Мы не убиваем. Теперь он просто наш. Уже долгие годы наш.

— Он мой. И он может еще проснуться, ожить. Вы не даете ему сделать это.

— Он сыт, он удовлетворен. Он всегда удовлетворен.

— Вы насыщаете его тело своими телами, но вы замораживаете его дух, Царица.

— Он уже почти погрузился, а когда погрузится совсем, ничто не сможет помешать. Что ж, теперь придется провести глубокую операцию. Сестры!

Меня тем временем раздели. Тело сотрясает дрожь, я чувствую, как ледяные руки касаются кожи, и она становится хрусткой и ломкой, будто свежий наст. Сидящая в ногах Лида хлопает меня по мошонке и вымораживает пах до самого позвоночника. А Снежана вдруг резко наклоняется и целует меня в грудь. Словно большая сосулька опускается сверху, пробивает грудину. Вижу, как расходится кожами как снежники падают сквозь рану. Я ору, выгибаюсь дугой и сбрасываю Лиду со своих ног. Они со Снежаной встают и подходят к Симе, а я рывком переворачиваюсь на бок.

И вижу их всех в зеркале.

Нельзя смотреть в разбитое зеркало. Вместо комнаты там — ледяная пещера… не пещера — дворцовый чертог. Звучит громкая, холодная музыка, хрустальный звон лир, певучие трели флейт и рокот барабанов. Ковры из пушистого снега на полу и стенах, в ледяных подсвечниках холодным огнем горят ледяные свечи, и посреди блистающего великолепия стоит огромное зеркало, отражающее темную комнату, диван и стул, рядом с которым нахожусь я.

На белом ковре возле зеркала лежит юноша и рассматривает меня в отражении.

Нет трех женщин: есть Зима, Лед и Снег, замершие над единственным цветным пятном во всем этом белоснежном пространстве — над незнакомкой. Еле уловимая призрачная дымка, дрожащее марево тепла все еще исходят от нее. Царица и ее младшие сестры, стараясь не попадать в теплое облако, поднимают руки, и метель окутывает незнакомку.

Разноцветное пятно съеживается, исчезает.

Я лежу здесь — и лежу там — но все же я здесь — не юноша перед зеркалом в зале ледяного дворца. Я здесь, в этой комнате, а не там, в зеркале, смотрю на трех женщин, склонившихся над четвертой, которая умирает, а не на Зиму, Лед, Снег и бушующую метель.

То тепло, что еще осталось во мне, улетучивается через разверстую в груди рану. Я вижу покрытые изморозью легкие и свое сердце — еще пульсирующий комок, единственное, что пока живет в сияющем ледяном чертоге, которым стало мое тело.

И я вижу его.

Тонкий осколок в своем сердце.

Вот оно! Вот почему озноб был моим постоянным спутником. Сима, Снежана и Лида лишь поддерживали холод чувств, который на самом деле шел от меня.

Осколок тонко звенит, отблескивает ледяным светом и начинает медленно погружаться в сердце.

Незнакомка, моя сестра, имя которой я уже почти вспомнил, умирает. Стужа обволакивает ее тело и стягивается на нем стеклянной пленкой, кожа под ней белеет.

Она лежит, протянув ко мне руку, пытаясь сказать что-то, беззвучно шевеля губами. Вглядываюсь, стараясь понять ее. Губы шевелятся. Я приподнимаю руку. Губы шевелятся, но все еще беззвучно; тихо шелестит, покрывая тело, снег, а в зеркале, в ледяном чертоге кипит снежная буря. Чертог сияет. Среди белых вихрей, целиком уже скрывших теплое цветное пятно, медленно кружатся Зима, Снег и Лед.

Они танцуют под звуки холодной музыки в ледяном сердце мира, в моем сердце, куда уже почти погрузился осколок. Медленно поднимаю руку и касаюсь пальцами своего сердца.