Страница 5 из 82
Такие заведения, как Убежище Святого Хрисанфа, принадлежали к привилегированным. Детей из крестьянской среды сюда принимали крайне редко, в виде исключений.
Примерно такая же обстановка царила и в приюте Братства Святого Креста при Киновийской церкви.
Вот откуда у Руслановой умение и даже страсть к шитью. Порой достаточно сложные концертные костюмы она шила себе сама, хотя уроками рукоделия, по её же признанию, тяготилась.
О приютских годах Лидия Андреевна вспоминала: «Лет семи попала я в сиротский приют, окончила три класса — программу церковно-приходской школы. Это было моё общее образование. Регент, который вёл в приюте уроки пения, взял меня в церковный хор: это было образование музыкальное. Вызвалась в приюте заправлять лампы керосином. Дело было кропотливое и не чересчур весёлое. Зато в те часы, когда все учились, я могла, сколько хотела, петь в пустых книжных комнатах. В церковном хоре я быстро стала солисткой. Со всего города стали ездить к нам купцы — „послушать, как сирота поёт“. Богомольные старушки совали мне лакомства, даже деньги — я не брала, нам это запрещалось. Пение выручало меня по-другому. На рукоделии, с которым ничего у меня не получалось, подружки выполняли мой урок, а я за это пела им».
Регент церковного хора Н. Н. Дмитриев, человек образованный, к тому же обладавший большими педагогическими способностями, сразу выделил из числа своих воспитанниц голосистую Лиду. Стал поручать ей отдельные партии, где бы, пусть и не продолжительно, звучал только её голос. Но и строг бывал этот первый её профессиональный наставник. Русланова не раз рассказывала, как однажды за неверно взятую ноту регент отхлестал её по рукам свечками. В хоре фальшивить было нельзя, а уж если тебе досталась сольная партия…
Саратовские прихожане стали ходить в Александро-Невский кафедральный собор не только для того, чтобы отстоять обедню и послушать проповедь владыки Гермогена, епископа Саратовского и Царицынского, но и насладиться чудным голосом Сироты.
Порой соседки, встречаясь на улице у колодца или в бакалейной лавке, заводили такой разговор:
— Митрофановна, в собор-то нынче пойдёшь?
— Ох, Никитишна, что-то нездоровится. Поостерегусь, пожалуй.
— Гляди… А то ведь сегодня, народ говорит, Сирота будет петь.
— Ну, тогда пойду. Ангела светлого послушаю.
А с той вдовой, своей благодетельницей, определившей её в приют, где она получила первые настоящие уроки пения, Лида виделась ещё не раз. Приходила к ней в гости. Вместе слушали они через граммофон только что появившийся вальс «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии», написанный армейским капельмейстером Ильёй Шатровым[4]. Слушали и плакали. Вдова — о своём муже. Лида — об отце, от которого у неё остались отчество да светлое детское воспоминание.
Но однажды Лида увидела его на паперти. Отец в поношенной солдатской шинели с солдатским Георгием на груди стоял, опираясь на костыль, и просил подаяния. Когда она подошла к нему, вся трепеща от радости неожиданной встречи, солдат улыбнулся ей и приложил палец к губам.
Теперь Лида пела только для него. С тайным восторгом. С благодарностью Богу за то, что он охранил её отца от гибели, от японской пули и штыка. И хромой солдат с Георгием на груди тоже теперь не пропускал ни одной службы, где пела ангельским голосом Сирота, доводившаяся ему родной дочерью.
— Тятенька, миленький, почему ты не сказываешься? — пытала она его, когда им однажды удалось побыть наедине.
Их никто не слышал, и Андриан Маркелович торопливо сказал дочери:
— Доченька, Панюшка, нельзя мне сказываться. Видишь, какой я… Работы нет. Какой я теперь работник и кормилец для вас? Молчи, что я твой отец.
— Я поняла. Буду молчать. А я думала, ты беглый…
— Какой же я беглый? Я своё отбегал…
Теперь Лида знала, куда надо девать те копеечки, которые ей часто тайком совали прихожане.
Писатель, драматург и сценарист Иосиф Прут, а в ту пору мальчик из состоятельной купеческой еврейской семьи, приехавший с дедом в Саратов «по хлебным закупам», через годы так описал свои впечатления от пребывания в Саратове и чувства, испытанные в минуты пения Сироты:
«1908 год. Город на великой русской реке. Страстная пасхальная неделя. Весенние каникулы я проводил у деда, и он взял меня с собой, приехав сюда по своим хлебным закупам. Остановились мы у его друга — купца Евстигнеева: дед служил с ним в одном взводе во время последней турецкой кампании. Оба они — русский и еврей — были полными георгиевскими кавалерами, поэтому религиозных споров между бывшими воинами не было.
После завтрака хозяин предложил пойти к службе в кафедральный собор: там пел хор, в котором выделялся один удивительный детский голос. И город ходил слушать этого ребёнка. Так в Саратове и говорили: „Идём сегодня на Сироту!“
Пошли и мы, благо храм находился почти напротив.
Народу было очень много. Я пошёл, следуя за моими стариками, и сразу почему-то обратил внимание на стоявшего у двери солдата. Мне помнится, что он был инвалидом: опирался не то на костыль, не то на палку.
Евстигнеев прошёл вперёд, а мы с дедом задержались, устроившись почти у выхода.
Хор пел, но я, честно говоря, не слушал, а смотрел только на солдата: у меня с детства была тяга ко всему армейскому. И потом: солдат в церкви! Солдат должен быть в казарме или на войне! Почему он здесь? Непонятно! Никогда не видел я солдат на богослужении у нас — в Ростове: нянька водила меня в собор по всем существующим праздникам!
И я не спускал с него глаз. А солдат стоял ровно, обыкновенно, равнодушно. Но вдруг он весь преобразился, вытянул шею, подался вперёд, до предела напрягая слух. Тогда уже стал прислушиваться и я.
В полной тишине величественного храма, на угасающем фоне взрослого хора возник голос. Его звучание всё нарастало, ни на мгновение не теряя своей первоприродной чистоты. И мне показалось, что никто — и я в том числе — не дышал в этой массе народа. А голос звучал всё сильнее, и было в нём что-то мистическое, нечто такое непонятное… И я испугался, соприкоснувшись с этим волшебством, задрожал, услышав шёпот стоявшей рядом монашки: „Ангел! Ангел небесный!..“
Голос стал затихать, исчезая, он растворился под куполом храма, растаял так же неожиданно, как и возник. И я робел, смотрел в потолок, надеясь увидеть, как — через крышу — в свои небесные покои улетит этот маленький ангел, именуемый в городе Сиротой.
Я стоял как зачарованный и пришёл в себя лишь когда Евстигнеев, подмигнув моему деду, сказал мне:
— Ну, юноша, не желаете ли познакомиться с артисткой?
— С какой такой? — не понял я.
— С нашей знаменитостью! Пойдём, покажу её тебе!
Народ расходился, служба кончилась, и мы очутились в глубине храма, за алтарём, там, где собирался хор. У стены стояла девочка моих лет, темноволосая, аккуратно остриженная, в скромном ситцевом платьице.
— Ну, подай руку сиротинушке! — сказал мне Евстигнеев, не отличавшийся особой деликатностью. — Да ещё приложи полтинник ей — на конфеты, а то их в приюте этим продуктом не балуют!
Дед незаметно сунул мне в карман серебряную монету, и я, почувствовав это, сказал девочке:
— Здравствуйте.
Она ответила:
— С добрым вам днём, кавалер!
Дед толкнул меня в спину, и я подал девочке полтинник, но сказать больше ничего не мог. Она выручила меня:
— Спасибочки, господа хорошие. Это нам на ириски.
— Ну, буде! — сказал Евстигнеев. И мы ушли. Так закончилась моя первая встреча с этой девочкой, ставшей впоследствии Лидией Руслановой».
Как уже было упомянуто, в соборе Святого благоверного великого князя Александра Невского часто службы вёл епископ Гермоген (Долганов). Последовательный и ревностный монархист, он открыто выступал против революционных настроений, распространявшихся в губернии и Российской империи, в своих проповедях призывал саратовского губернатора «уберечь русское юношество от тёмной и злой силы». Покровительствовал иеромонаху Илиодору, личности весьма и весьма противоречивой.
4
Илья Алексеевич Шатров (1879–1952) — русский военный музыкант, капельмейстер и композитор, гвардии майор Красной армии, автор вальса «На сопках Маньчжурии». Родился в уездном городе Землянске Воронежской губернии в семье отставного унтер-офицера лейб-гвардии Литовского пехотного полка. В детстве выучился играть на балалайке и гармошке. С 1893 года — воспитанник взвода трубачей лейб-гвардии Гродненского гусарского полка, откуда по ходатайству командира полка был направлен на учёбу в Варшавский музыкальный институт. После окончания института в 1903 году был принят в музыкальную команду Мокшанского пехотного полка. В 1904 году полк направили на Дальний Восток. В 1905 году в ходе Мукденского сражения полк был окружён японцами и понёс в неравном бою большие потери. В критический момент, когда уже заканчивались боеприпасы, командир полка полковник Пётр Побыванец отдал приказ: «Знамя и оркестр — вперёд!..» Капельмейстер Шатров вывел оркестр на бруствер окопов, отдал приказ играть боевой марш и повёл оркестр вперёд за знаменем полка. Воодушевлённые солдаты ринулись в штыковую атаку. В ходе боя полк под музыку оркестра непрерывно атаковал японцев и, в конце концов, прорвал окружение. Погиб командир полка, от четырёх тысяч состава полка осталось 700 человек, из состава оркестра в живых осталось только семь музыкантов. За этот подвиг все музыканты оркестра были награждены георгиевскими крестами, Илья Шатров офицерским орденом Святого Станислава 3-й степени с мечами, а оркестр удостоился серебряных труб. Вальс «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии» Илья Шатров написал на гауптвахте и посвятил его своим погибшим товарищам. Ноты вальса были изданы в 1907 году, затем появились грампластинки. После революции Шатров вступил в Красную армию, был капельмейстером красной кавалерийской бригады. В 1930-е годы руководил оркестром Тамбовского кавалерийского училища. В 1938 году демобилизовался. С началом Великой Отечественной войны вернулся в армию, служил капельмейстером дивизии. После войны руководил военным оркестром Кировабадского гарнизона Закавказского военного округа. После отставки в 1951 году заведовал музыкальной частью Тамбовского суворовского училища. Похоронен на Воздвиженском кладбище в Тамбове. Награждён серебряной медалью «За усердие», орденом Святого Станислава 3-й степени, орденом Красной Звезды, медалью «За отвагу», медалью «За боевые заслуги».