Игра против всех

— Нет. Константин Иннокентьевич наотрез отказался. Что я, артист Большого театра, говорит.

— Упрямый старик!

— Ничего, в музее хранится несколько старых фотоснимков, довоенных, где сняты сотрудники. Это даже лучше, снимок тех лет, правда?

— Конечно, — согласился Мазин.

— Хотите посмотреть?

— Если вас не затруднит.

— Ну что вы!

Шура подошла к шкафу и достала синюю папку:

— Видите?

Игорь взял карточку. Старые снимки любопытны. Устинов обладал, оказывается, завидной шевелюрой. Но заинтересовал Мазина не он. Бухгалтер фотографировался не один. На фото было несколько людей, видимо сотрудников музея. И одного из них Игорь узнал сразу. Это был человек, убитый на стадионе. Удивительно, но внешне он почти не изменился: подтянутый, сухощавый блондин.

— Кто это? — спросил Игорь дрогнувшим голосом.

— Это и есть Кранц.

Мазин сдержался, хотя ему захотелось расцеловать строгую Шуру. «Еще, не разобравшись, оплеуху влепит!» — подумал он своевременно.

— Вы сказали, что Кранц ушел с немцами.

— Ушел, — ответила Шура в недоумении. Она не могла понять, что заинтересовало Мазина.

— И больше вы ничего о нем не знаете?

— Нет…

«А что она может знать? Но зато Устинов…»

— Простите, Шура, я возьму на время этот снимок.

Игорь почти бегом спустился по широкой музейной лестнице, вызвав неодобрительные взгляды смотрителей. Он спешил к телефонной будке, чтобы связаться с Пустовойтовым.

— Илья Васильевич?

— Так точно.

— Ничего из Барнаула не получил? — спросил Игорь, уверенный, что известий пока нет, и это даже хорошо, потому что новые сведения конкретизируют задачу.

— Получил, — ответил Пустовойтов спокойно.

«Чертяка! Как по маслу работает», — подумал Мазин с некоторым разочарованием.

— Узнали его?

— Узнали.

— Кто же? Хотя постой! Кранц или не Кранц?

На этот раз удивился Пустовойтов:

— Кранц. Леонид Фридрихович, немец по национальности, родился в Саратовской губернии в тысяча девятьсот шестом году. Во время войны сотрудничал с оккупантами. Арестован в Германии в тысяча девятьсот сорок пятом году. Репрессирован. Освобожден в тысяча девятьсот пятьдесят пятом.

— Все совпадает! Отлично! — воскликнул Игорь. Впервые он почувствовал себя великолепно.

ГЛАВА IV

— Входите, Константин Иннокентьевич, входите. — Мазин поднялся навстречу Устинову и подвинул ему стул. — Садитесь, пожалуйста.

Старший бухгалтер вертел в руках пропуск. Вид, у него был недовольный. Прихрамывая, он подошел к столу.

— Благодарю, молодой человек, но, полагаю, зря вы оторвали меня от работы. К глубокому прискорбию, ничего важного сообщить не могу.

— Кто знает, Константин Иннокентьевич, кто знает. Я пригласил вас не за тем, чтобы беседовать об ограблении сейфа, а совсем по другой причине. Мне нужна ваша помощь.

— Чем могу быть полезен?

— Я прочитал в газете, что вы были в числе тех мужественных людей…

— А… вот оно что! — Главбух замахал короткими руками. — Преувеличено и весьма. Особенно с обмороком. Валентин Викентьевич перехвалил. Вот он действительно… Однако не вполне понимаю, какая связь…

— Сейчас поймете. Не знаком ли вам человек, изображенный на этой фотографии?

И Мазин положил перед бухгалтером снимок, взятый в музее. Устинов достал из кармана футляр, извлек очки в стальной оправе, протер стекла фланелькой и лишь тогда взялся за фотографию. Посмотрев, сказал:

— Слева стоит Леонид Фридрихович Кранц, бывший заместитель директора исторического музея по научной части.

— Вы вместе работали?

— Пришлось.

— А где он сейчас?

— Кранц? Полагаю, в ФРГ.

— Нет, он не в ФРГ. Его убили.

— Что ж… В войну многие гибли. Хорошие люди погибали. Ну, а Кранц, надо думать, заслужил. Как волка ни корми, все в лес смотрит. Русским себя называл. Даже просил, чтоб его Федоровичем величали, а как фашисты пришли, тут нутро и заговорило. В фольксдойчи записался. В управу пошел работать. «Клад басилевса» на его совести. Не слыхали про такой? Впрочем, это целая история. А вы меня по делу вызвали. Так я и не пойму, по какому. Откуда у вас карточка эта?

— Фотографию я взял в музее. А что касается дела, Константин Иннокентьевич, то оно связано с Кранцем. Его действительно убили, но не на войне, а совсем недавно, здесь, в городе.

Бухгалтер поглядел на Мазина поверх очков:

— Шутить изволите?

Игорь молча достал из ящика еще один снимок — фотографию мертвого археолога.

— Кранц это! — воскликнул Устинов. — Как же…

— Кто убил Кранца и почему — неизвестно. Неизвестно, зачем он вообще приехал в город. Поэтому и приходится обращаться к прошлому. Может быть, корни там.

— Возможно. Я вас понимаю. Спрашивайте, прошу. Что не ушло из памяти — рад буду, если пригодится.

— Расскажите с самого начала.

— Да, именно сначала. Меня в армию из-за больной ноги не взяли… А четвертого сентября сорок первого года фашисты в город ворвались. В этот день мы спрятали ящики с музейными ценностями. — Устинов пожевал мясистыми губами. — Вещи там были уникальные. — Он протянул это слово «у-ни-каль-ны-е». — И других таких нет и не будет никогда. А вывезти не сумели, не смогли. Кто же знал, что он так продвинется? Да десант выкинет? Все готово было. Упаковано. Но не успели. Так и получилось, что враг уже в город входит, а мы втроем сидим на ящиках…

— Вы, Кранц и профессор Филин?

— Профессор? Нет. Филин тогда, кстати, был не профессор, а военврач второго ранга, и от музея находился далеко, на переправе. А третий с нами был Федор Живых. Он в музее столяром числился. Удивительный был парень, на все руки мастер.

— Вы говорите, был. Он погиб?

— Нет, Федор жив. Иногда я его встречаю. Да не о нем сейчас речь… Сидим мы, значит, и не знаем, что же делать? Оставить ящики в музее значило погубить сокровище наверняка. Домой тоже не возьмешь. Один выход — спрятать. Рядом была школа. В ней располагался госпиталь. Оба здания, то есть музей и школа, отапливались из общей котельной. Внизу, между помещениями, был переход. Через него можно было пройти в школьный подвал. А подвал был начисто отрезан от школы, потому что в это крыло еще с месяц как попала бомба. Верхние этажи залатали кое-как, в подвале же особой нужды не усмотрели, так он и остался сверху засыпанный. Вот туда-то мы и решили перенести ящики, хоть на время.

— Из музейного подвала в школьный?

— Именно. И принесли. Сложили на полу и забросали битым кирпичом. Конечно, на первый взгляд, тайник нехитр, но, с другой стороны, часто под носом легче укрыть то, что вдали не спрячешь. Дверь из музейного подвала мы хламом завалили, да так и оставили. Госпиталя в тот день, когда мы прятали ящики, на месте не было. Его пытались вывезти. Погрузили раненых на машины и повезли. Но переправу уже захватил десант. Те, кто мог передвигаться, ушли бродом, а слеглым пришлось вернуться. Их сначала немного было, потом отставшие раненые стали приходить, а после и нераненые. Чтобы плена избежать, окруженцы перевязывали себе кто руку, кто ногу, кто голову — и в госпиталь. Там и укрывались.

— И начальником госпиталя был Филин?

— Начальника прежнего убили возле переправы, из врачей поразбежались многие. А Валентин Викентьевич пришел в госпиталь дня через три. «Я, говорит, врач, остался в окружении и готов свой долг выполнять». Его приняли, конечно, а вскоре он и старшим стал, как полагалось по его званию и опыту.

— Неужели немцы не тронули госпиталь?

— Это уж другая история. Насчет госпиталя у них расчет был прямой. Немцам люди здоровые нужны были на всевозможные работы. Потому они сначала и не мешали раненых подлечивать. Поставили одно требование: чтобы выздоровевшие поступали в их руки как военнопленные. Валентин Викентьевич согласился, а сам с ними в борьбу вступил: одного запишет, что умер, он и уйдет потихоньку, другие еще на излечении значатся, а их уже нету, третьих беглецами объявит, да сам их и документами снабдит, и одеждой, и продовольствием… Однако долго так продолжаться не могло, понятно. Немец-то тоже не лыком шит. Когда поняли, что раненые в партизаны уходят да через фронт пробираются, они на нас нагрянули. Всех, кто остался, уничтожили.