Пеленг 307

Можно было обогнать МАЗы. Но я не решился. Потому что они развели такую пыль, что в трех шагах ни черта не было видно. Если бы Павлик не сидел рядом, я пошел бы на обгон...

В кабине пахло бензином, пылью и клеенкой от сиденья. Но мы нигде не выходили. Только один раз я вылез, чтобы проверить уровень масла и осмотреть баллоны — на правом переднем была клееная камера. От жары заплатка могла отойти. Перед тем как вернуться на свое место, я открыл Павликову дверцу.

— Так будет прохладнее, — сказал я. — Можешь побегать здесь, пока я возьму бетон.

— Не хочется мне, — отозвался Павлик.

На обратном пути я сказал:

— За тобой на переборке висит пиджак. Там в кармане есть небольшой харч. Достань. Пожуем без отрыва от производства... Да, да. Там... Достань и разверни газету. Кажется, это пирог?

— Пирог...

— В другом кармане бутылка с молоком. Нашел?

— Да.

Павлик разложил еду на газете между мной и собой. Достал бутылку с молоком. Бумажную пробку он вытащил зубами.

Я сказал:

— Давай ты первый. Я поем за поворотом. Там лучше дорога.

Мы ели молча. Когда я хотел взять пирог, бутылку отдавал Павлику, и он держал ее наготове в вытянутой руке.

— Спасибо, малыш, — сказал я. — Забыл пообедать.

— И я не обедал. Мама обещала прийти, а не пришла. Мы ждали ее с тетей Лидой...

Он вдруг осекся и посмотрел на меня. Потом дотронулся до моего плеча и возбужденно заговорил:

— Только она мне больше ничего не говорила.

— Это твое дело, старина, — перебил я его. — Ты пришел, и все в порядке. Сейчас подъедем к мелькомбинату. Нагнись, чтоб тебя не заметил вахтер.

У ворот Павлик присел на полу кабины. А я неожиданно подмигнул осоловевшему от жары вахтеру.

В последний рейс я решил не брать Павлика. Остановил машину возле моста и сказал:

— Малыш, тебе пора домой. Здесь близко. И дорогу ты знаешь. Тебя, наверное, уже ждут.

— А разве мы не пойдем сегодня встречать маму? — грустно спросил Павлик.

Я помолчал. Племянник тети Лиды открыл мне такое, что я не могу еще осознать. К встрече с Валей я не был готов.

— Ты не говори маме, что мы возили бетон вместе. Пусть она сама увидит нас потом. Хорошо?

— Завтра?

— Может быть, завтра... Пожалуй, завтра...

— Хорошо, — весело согласился Павлик. — До свиданья, Семен! — Он спрыгнул на землю.

Я видел мысик светлых волос в ложбинке его тоненькой, загоревшей до черноты шеи.

— Счастливо! — крикнул я.

Разная бывает усталость: спокойная, когда человек чуть-чуть щурится на закат, лицо его расслабляется, а все тело до краев наполнено приятной тяжестью; темная, глухая, как дневной сон, когда память не выхватывает из пережитого ни одной радостной краски, ни одного светлого звука. И есть усталость нервная, за которой не приходит возрождение. Она копится и оседает морщинами на лоб, сушит глаза, человек ведет себя так, будто не совсем уверен, прав ли он, и невольно продолжает еще действовать, словно стремится что-то поправить...

Алешке не даром достались девять сегодняшних рейсов. Принимая у него путевку, Федор удивленно и вместе с тем обеспокоенно поглядел на него.

— Смотри, парень, не надломись. Долго ли душу с места сдвинуть, — Он постучал себя пальцем по левой стороне груди и добавил: — Сдуру подшипники поплавишь.

— Не надломлюсь, Федор Кириллыч! —- излишне бодро воскликнул Алешка. Его глаза сухо и жестко блеснули.

Федор, склонив лобастую и уже лысеющую на темени голову, что-то отметил у себя в листе...

— Отдыхать, ребята. Никаких гуляний. Приведите в порядок машины, и отдыхать. Гулять после будем. Урожай примем и погуляем. — Федор наморщил лоб и вспомнил: — Да, Сеня, посмотри карбюратор. По-моему, ты ходишь на богатой смеси — дым из глушителя валит, как из паровоза. А тебе, Лешка, пора поменять местами передние скаты. Не то к осени останешься без резины.

Я вышел с Алешкой. На стоянке светились влажными боками и стеклами еще не просохшие после мытья самосвалы.

— Гони свой на эстакаду. А я помою здесь. Другим шлангом, — предложил я.

Алешка согласился. Отсюда было видно, как он рывком загнал самосвал на эстакаду и тормознул так, что ЗИЛ клюнул носом, а колеса повисли над самым краем. Алешка открыл вентиль, полоснул тяжелой струей в поднятый кузов, но тут же бросил шланг на мокрые, промытые до желтизны доски и зачем-то полез под передок. Черный шланг шевелился, как живой, веером орошая все вокруг.

Потом Алешка снова поливал машину и, не домыв один бок, сунулся под капот, вынул щуп, посмотрел масло на свет, потер его в пальцах и положил щуп на подножку. Вода сбила его в непросыхающую под эстакадой грязь.

Алешка спрыгнул за ним и долго, со злостью ругаясь, вытирал его о штаны...

Когда мы встретились с ним в проходной, на побледневшем продолговатом лице Алешки блестели крупные капли — не то воды, не то пота. За несколько минут он постарел и осунулся.

— Пойдем, Семен Василич! — воскликнул он, но бодрый голос никак ее вязался с его обликом...

Шелестя мотором, «москвич» катил к бетонному заводу по пустынному шоссе.

— Вы сколько рейсов сегодня сделали, Семен Василич? — спросил Алешка.

— Шесть... По три — до обеда и после.

— У меня девять, — сказал Алешка. И уверенно добавил: — Завтра и вы сделаете девять. Может быть, завтра восемь: Но через день — девять.

Я промолчал.

— Не ве-е-рите? — обиделся Алешка.

— Не потому, — сказал я. — После самосвала странно вести эту коробочку. — Я похлопал рукой по баранке. — Игрушка. Сидишь, точно в корзинке.

Ехали медленно. И, может быть, поэтому хруст мелкого щебня под узкими шинами «москвича» казался громким. Мы огибали поселок. Солнце заходило. Силуэты домиков. поселка были четкими и неподвижными.

Уже пала роса. Она очистила воздух и прибила пыль. Небо точно поднялось, и поселок с трубами, выпушками тополей, с капельками скворечен на тонких шестах, с колодезными журавлями был таким, словно его вырезали из черной бумаги маленькими ножницами. Рабочая башня и бункера мелькомбината, вздымавшиеся над ним высоко, придавали поселку сходство с громадным пароходом. Похоже было, что он движется в бурой от заката воде. «Чего ему не хватает? — подумал я и догадался: — Дыма. Не хватает дыма над бункерами».

— У меня всегда девять-десять рейсов, — сказал Алешка. — Чаще десять. Сегодня забарахлило зажигание. Последний рейс еле дотянул.

— Ты хорошо водишь. Я пытался тебя догнать.

— Завтра догоните...

— Почему?

— Поедем быстрей, Семен Василич, — тихо попросил Алешка. — Темнеет. Будет плохо видно.

Чем ближе подъезжали мы к заводу, тем беспокойнее становился Алешка, точно он хотел от чего-то избавиться.

У ворот мы развернулись.

— Ну что? — опросил я.

— В прошлом году с весны мы начали возить отсюда бетон. Больше чем шесть ездок не выходило. Я с месяц приглядывался к шоссейке... — Алешка помолчал. — Справа у дороги березка. Видите? — спросил он.

— Вижу...

— Здесь двести пятьдесят три метра. До нее надо набрать скорость в сорок километров. На прямой не получится. Я подхожу к ней на третьей, с полным газом. Потом — уклон. Заметили?

— Заметил...

— Уклончик — ерунда. Но длинный, можно жать на всю.

Вся трасса у Алешки была размечена. Приметные холмики, брошенная дорожниками дощатая кибитка, километровый столб, мост... В одном месте он как-то вечером, когда на шоссе никого не было, врыл шест с метелкой, в другом — свалил специально привезенный большой камень. От камня начинался подъем. Степь похожа на океан: даже в самый мертвый штиль он вздымает широкую и пологую зыбь. Подъем был незаметным на глаз, но двигатели тяжело перегруженных машин чутко реагировали на него. Еще в первый день я обратил внимание, что примерно в этом месте у мотора ни с того ни с сего появлялась одышка, он грелся и начинал терять мощность. В сумерки даже казалось, что здесь небольшой спуск.