Трубачи трубят тревогу

— Что требуется, скажу без утайки, Кузьма. Моя хата с краю, но я все знаю. А что касаемо родства, то мы с тобой такие родичи: когда у твоего деда млын горел, мой дед спину грел...

Очерет своим ответом вызвал дружный смех, к которому присоединились и мрачные кубанцы.

Команда «По коням», поданная Багнюком, прервала допрос палиевца. Повинуясь казаку-конвоиру, Цвынтарь, с понурой головой, но заметно воспрянувший духом, направился в хвост колонны, к которому уже пристраивались повозки боевой части обоза.

...Прошли сутки. В Терешполе, чтобы чем-нибудь отогнать сон, комиссар велел Очерету привести пленного.

Цвынтарь, в рваной шинели, без пояса, в опаленной со всех сторон серой солдатской папахе искусственного барашка, чуть согнувшись, следуя впереди Очерета, с трудом пробрался между лежавшими вповалку посыльными, писарями штаба. Сел на скамью под стенкой. Мерцающее пламя коптилки освещало худое обросшее лицо, еще более оттеняя его желтизну. Комиссар полка Климов спросил Очерета:

— Из каких он?

Семен, поглядывая то на палиевца, то на нас, ответил:

— Видите ли. товарищ комиссар, у него самого нет ничего. Но батько его, старый Цвынтарь, из крепеньких.

— Кулак? — Климов пристально посмотрел на бандита. 

— Как сказать? — продолжал Очерет. — Середка наполовинку. От петушков отстал, а до когутов не пристал. Батраков не пользовал. У него вот они, — кивнул ординарец на Цвынтаря, — сынки батрачили. Старик тот жилистый, из чабанов.

— Что, выбился в люди?

— Правдой в люди никто у нас не выбивался. Он чабановал у Фальцфейна. Слыхали про такого помещика? Другие чабаны ждали панской милости — наградных к пасхе и рождеству. А Цвынтарь, значит, его батько, потихоньку после окота душил молодняк. Разделывал барашков, мясом кормил овчарок. Шкуры баба уносила домой. На горище складывала. А года через три — четыре чабан уволился от Фальцфейна. Повез в Херсон шкурки. Тайно продал. Хотя, говорят, за полцены, но себе не в убыток, так что после той продажи откаблучил себе хутор под Маячкою. Народ так и зовет то место не «Цвынтарев хутор», а «Хутор на шкурках» или просто «Шкурки»...

— Верно говорит Очерет? — спросил комиссар, обращаясь к пленному.

— Верно! — Цвынтарь еще ниже опустил плечи.

— А теперь скажи, Цвынтарь, или Цвынтаренко, как ты попал к Петлюре? — Климов в упор посмотрел на пленного.

Цвынтарь поднял голову. Обвел нас всех растерянным, блуждающим взглядом.

— Мне говорить или пусть он скажет? — кивнул он головой на Очерета.

— Не он же был у Петлюры, а ты. Ты и говори, — отрезал комиссар.

— Конечно, говори ты, Кузьма. — Очерет пристально посмотрел на земляка. — Только знай, что говорить. Если твоя совесть не полиняла, как шерсть моей кобылы, то скажешь, Кузьма, одну только голую правду...

— Так вот, — начал Цвынтарь. — Как поудирали немцы и скинули гетмана, Петлюра объявил мобилизацию. И мой год потребовал. Встретились мы тогда с Семеном. А он говорит: «Пока идет мобилизация, перебудем это время в днепровских плавнях под Каховкой». Я так и думал сделать, а тут заявился тот самый Бондаренко из Херсона, атаман куреня, и давай выступать на площади в Маячке. Наш народ после немцев хотел одну Советскую власть, а Бондаренко говорил: «И мы за то же самое. Кто у нас в Киеве? Центральная рада. А что такое рада? Это Совет. Значит, и мы за Советскую власть. Мы сами против помещиков, против панов».

— Да, — перебил его Очерет. — Вместе с Бондаренко заявились в Маячку атаман Херсонской дивизии доктор Луценко и его помощник Долут. Они тоже выступали на сходке. Мы, говорили они, за Советскую власть, только без кацапов, евреев, китайцев и коммунистов. Мы за народную власть, только без лацюг, босот. Потому — раз ты, голодранец, не смог позаботиться за свое хозяйство, как же ты управишься с такой державою, как наша ненька Украина? Надо, чтоб всем управляли «хозяï».

— Значит, ты послушался Бондаренко? — спросил Мостовой.

— Я послушался не Бондаренко, а батька. Он сказал: «Не пойдешь, сукин сын, со зброею защищать нашу неньку, нашу ридну державу, ни шматка земли не жди».

— И сейчас тебе земельки захотелось? — донесся с полу голос проснувшегося лякуртинца Запорожца.

— Нет, добродию, — приглушенно ответил петлюровец. — Я записался до Палия, чтоб как-нибудь попасть на Украину, а там объявиться Советской власти. — Он повел плечом, поднял голову, сверкнул глазами. — Что я вам скажу, люди? Если б вы знали, какая там жизнь на чужине! В нашем лагере многие посходили с ума. А чуть расхулишь рот — попадешь под палки лагерь-полицейского, лупоглазого бунчужного Чумы, или же погонят в Домбье: там каюк — и все. Туда и за листовки гнали. Особенно дознавались про ту, где писалось: «Кто отдал Галицию шляхте? Петлюра! Кто прогнал с Украины Пилсудского? Большевики!» Из Домбье один путь — в могилу. Если б кто сказал мне: «Кузьма, как жук, ползи на Украину», я бы со всем моим удовольствием. На коленях рачковал бы до самой Маячки. Вот, бывало, лежишь на соломе в бараках, заплющишь очи, а перед тобой вся Таврическа степь, и тополи возле маячкинской школы, и мазаные хаты под соломою, и журавель над криницей. А там баштан с кавунами и дынями, ставок с очеретом. Залезешь на козацку могилу — и на ладони вся степь А она то белая от гусей, то черная от овец, то красная от коров, а возле них пастушок. Оно,  хоть босое, а в бараньей шапке... Эх, горе не море, а выпьешь до дна, — тяжело вздохнул Цвынтарь.

— Ты, я вижу, поэт! — уставился на рассказчика Климов.

— Какой из меня поэт, если не сегодня-завтра меня посекут?

— Таких петлюр, которые идут против народа, надо рубать под корень, — послышался голос взводного Почекайбрата.

— Я... я... Ну какой же я Петлюра... — забормотал перебежчик.

— Смотри, как хлещет словесностью! — подал голос Мостовой, лежавший на полу рядом с лякуртинцем. — Чует, подлец, что наклявывается амнистия. Да, — задумчиво прошептал секретарь партийного бюро, — научит горюна чужая сторона...

— Многие из наших, — продолжал Цвынтарь, — которые записывались к Палию, так и думают: надо с оружием пробиваться до своих хуторов. А тут еще нам разрисовали, будто мужики на Украине только и ждут команды. Мы и оружие для них возили. Только зря, вижу, Палий с ним таскается.

— А Глушак давно с вами? — спросил я Цвынтаря.

— Это командир конного отряда?

— Он самый!

— Чего не знаю, того не скажу. Говорят, он из мазепинского конного полка. Вот, слышал, в Копычинцах он говорил: «Хлопцы, острите клинки. Нам вареников со сметаной никто не поднесет. Будем к ним пробиваться шаблюками».

Но Глушаку, зарубленному Храмковым на подступах к Старой Гуте, уже не добраться ни до вареников со сметаной, ни до отцовских загонов с откормленными свиньями.

Стремясь рассказать все, пленный продолжал:

— Сам Палий нам говорил: «Ступайте, хлопцы, смелее вперед. Винница и Жмеринка уже в руках атамана Крюка. Под Киевом стоит атаман Орлик, Полтаву забрал Левченко, а Катеринослав — атаман Брова».

— Теперь ваш Палий может давать горобцам дули, — злорадно бросил Запорожец.. — Атамана Крюка шлепнули... 

Частый топот копыт, донесшийся с улицы, прервал допрос. В хату ввалился начальник особого разъезда. Цвынтаря увели. Качаясь от усталости, с мутными глазами, отделенный командир Лелека доложил, что на дороге Цымбаловка — Яблоновка все спокойно.

Замысел у нас был хороший: внезапной атакой, во фланг опрокинуть банду в трясину, но, повторяю, успех плана зависит не только от замысла... Отчитав Лелеку за то, что он покинул свой пост, я велел ему непрерывно следить за дорогой и сразу же послать донесение, как только палиевцы оставят место ночлега.

Что же происходило в стане диверсантов, пока Лелека во главе разъезда маячил на дороге Цымбаловка — Яблоновка? Об этом нам потом сообщили пленные петлюровцы.

В 11 часов ночи начальник штаба отряда сотник Аксюк, вызвав поручика Доценко, приказал ему пробраться на восточные хутора и установить, нет ли там красных.