На дальних подступах

Так начался мой путь в краскомы — восьмого августа 1919 года я стал курсантом и надел красноармейскую форму. Такие даты помнятся всегда.

Не было более почетного звания для юноши тех лет, чем краском. Первых краскомов из рядов пролетариата, которые должны были сменить старое офицерство, готовили скоропалительно: год учения — и ты командир. А потом — фронт, настоящая боевая школа. Понятие «первый курс», «второй курс» имело тогда иной смысл: первый набор, второй набор. Некоторых наиболее способных к военному делу оставляли при курсах для дополнительных занятий и строевой службы, называя их «дополнистами».

Но кончить курсы — это еще не значило действительно стать настоящим красным командиром. Труден был избранный нами путь, и жизнь показала, что наши «военные университеты» должны быть длительными. О моих «университетах» я коротко расскажу.

Учился я жадно, побуждаемый к этому вдвойне: стремлениями революционными и давним желанием стать артиллеристом. Оно засело в моей голове еще с тех пор, когда мне не разрешили держать экзамен в военно-техническое училище.

Меня увольняли с курсов раз в неделю, до вечера. Однажды весной я пришел домой на Васильевский остров и увидел, что квартира опечатана. Бросился к соседям, к дворнику, узнал, что всю семью неделю назад увезли в больницу: сыпной тиф. Два дня спустя свалился и я в сыпняке — на полтора месяца. А когда выздоровел, узнал, что мы осиротели. В богадельне умерла от тифа бабушка, в больнице — мать, одна из сестренок оказалась в приюте, другая неведомо где, а брат дома на грани психического заболевания. Я нашел его в опустевшей квартире, разговаривающим с самим собой и с матерью, которая ему мерещилась. Взяв Виктора за руку, я вывел его из квартиры, запер дверь и повел на свои артиллерийские курсы. Попрошу командира, примут!..

По дороге я бросил с Тучкова моста в Неву ключ от нашей злосчастной квартиры. Зачем — не знаю, наверно, чтобы с прошлым покончить раз и навсегда.

Виктора, хотя он был на два года моложе меня, тоже приняли на артиллерийские курсы, уже по одной лишь моей рекомендации.

В конце сентября двадцатого года предстоял выпуск краскомов. Но недели за две до выпуска наш курс внезапно собрали на митинг в Красный зал. Выступил Григорий Иванович Петровский, в то время заместитель председателя ВЦИКа.

Не берусь пересказать его речь, помню ее суть. Он сказал, что пора Советской республике кончать с гражданской войной. Надо добить Врангеля. Внести в это дело свой вклад должны и мы, красные курсанты — железная гвардия революции. Надо идти в бой.

Весь наш курс выехал на Южный фронт, так и не дождавшись выпуска. Меня зачислили в первую батарею Петроградской курсантской бригады, батарею трехдюймовых пушек.

Командовал батареей наш курсовой начальник Н. Ф. Кривцов, он был из старых офицеров. Комиссаром стал человек, даже по фамилии для этого подходящий: Иван Комиссаров, бывший курсант второго курса, выпущенный краскомом еще в восемнадцатом году, но оставленный при курсах «дополнистом».

А мне сразу не повезло: назначили заведовать вещевым снабжением батареи, проще говоря, каптенармусом. Чувствуя себя несчастным, я заявил командиру батареи, что хочу не снабжением заниматься, а воевать, только воевать.

Командир мягко объяснил мне, что это назначение — почетное, вроде выдвижения грамотного человека. Дадут двух помощников в каптеры, а я буду начальником.

Командир, как бывший офицер, разговаривал с нашим братом осторожно, уговаривал. Комиссар сказал проще и строже:

— Ты не бузи, Кабанов. Послали тебя на командирскую работу — работай.

Я еще не пропитался тогда военным духом, чувством осознанной и безусловной дисциплины регулярной армии: приказ есть приказ. Мне было трудно подавить горчайшую для юноши обиду, и я задумал во что бы то ни стало избавиться от хозяйственной должности. Через короткое время, когда все подведомственное мне имущество — зимние папахи, полушубки и прочее обмундирование — было роздано батарейцам, я перешел во взвод разведки. А много лет спустя я не раз вспоминал и об этой обиде, и о строгом нагоняе от комиссара, вспоминал тогда, когда получал назначения на так называемую тыловую работу — мне довелось в 1939 году стать первым начальником тыла Краснознаменного Балтийского флота, а потом, уже после Отечественной войны, снова занять эту должность. Но об этом речь еще впереди.

Наша сводная курсантская дивизия состояла из трех бригад — Петроградской, Харьковской и Киевской. Первые бои мы провели сообща — выбили белых со станции Синельниково и двинулись дальше на Крым.

Перед штурмом Перекопа приказом Михаила Васильевича Фрунзе курсантов вывели в резерв, а когда Перекоп пал, нас бросили на ликвидацию банд Махно.

Со взводом разведки в составе нашей Петроградской бригады я участвовал в уничтожении пятитысячной банды атамана Колесника, отрезанной нами от главных сил махновцев, а потом со всей курсантской дивизией мы гонялись по Украине за Махно и его подвижными бандами.

Тяжело нам пришлось в этой необычной, особенной войне. Мы с нашими трехдюймовками на конной тяге — пешие, а все махновцы — на тачанках, на телегах, в каретах или просто верхом. Мы, преимущественно питерцы, чужие в чужой среде — на хуторах и в селах, где поди разбери, кто друг, кто враг, кто свой, кто бандит, спрятавший оружие; а махновцы — в родных, знакомых краях, только отвернись — откуда-то в спину лупит пулемет. Они воюют против нас по волчьему бандитскому закону, мы — по строго воинскому. Именно по строго воинскому, воспитывая в своей среде суровые нормы поведения, беспощадно искореняя малейший анархистский дух. Нам нужна была осознанная как острейшая необходимость революционная дисциплина.

Дорогой ценой вырабатывали в себе бдительность, умение отличать своих от чужих. Сколько крови, опасностей, испытаний ожидало каждого на каждом шагу, потому и взрослели мы так стремительно — иной день стоил целого года жизни.

Революционный закон от каждого требовал выдержки и кристальной чистоты: будь настороже, но не смей обижать жителей, не смей нитки чужой взять или поступить несправедливо.

Я помню такой случай.

Рано утром после ночлега в одном селе батарея построилась, отправляясь на новый рубеж. На площади нас внезапно остановила команда:

— Стой. Слезай с коней.

Подъехали командиры. Комиссар строго спрашивает:

— Кто взял у этой хозяйки двух уток?

Рядом с ним — крестьянка, у которой пропали две утки.

Комиссар повторил вопрос.

Все молчат. Я ничего не брал. Значит, и другие не брали.

Начался обыск. К стыду нашему, в одном из зарядных ящиков этих уток нашли.

Ящичный вожатый и еще один курсант, изобличенные, но не сознавшиеся в краже, были за мародерство осуждены.

Больше краж не случалось.

Население мы не обижали. Но к врагам были беспощадны. Мы уже знали, что махновцы не берут курсантов в плен. И мы махновцев не щадили.

Меня свалил возвратный тиф. Привезли в околоток не нашей, питерской, а харьковской бригады. Бросили на солому в какой-то сельской школе, среди других тифозных и раненых. Слышу вдруг слабенький голосок:

— И ты тут, Серега?

Огляделся, боже ты мой, Виктор. И он, оказывается, уже на фронте, успел повоевать и тяжело заболеть. Я попросил санитаров положить брата рядом. Он всегда был по сравнению со мной хлипкий, не в деда, а в отца, а тут, гляжу, совсем доходит — в чем только душа держится.

Лечение было одно — лежать. Но время такое, что долго на месте не залежишься: то наши наступают, то махновцы.

Как-то вечером прибежали врачи, быстро всех осмотрели, кого подняли на ноги, кого отобрали для срочной эвакуации в лазарет города Александровска.

Нас с братом, как тяжелобольных, определили на подводы — в лазарет. Но в меня словно бес вселился: не поеду — и баста! Пойду пеший на батарею, воевать. Как ни просил меня Виктор поехать вместе в лазарет, я наотрез отказался. Несколько сот больных и раненых погрузили на подводы, а мне дали палку в руки и указали, в какую сторону идти, чтобы найти свою батарею. Верст восемнадцать надо было пройти.