Страница 59 из 120
Многие художники и писатели не приняли проект. Группа видных деятелей культуры, включавшая Александра Дюма, Эмиля Золя, Поля Верлена и Ги де Мопассана, составила длинное возмущенное письмо, протестуя против «дефлорации Парижа». По их словам, «когда иностранцы придут смотреть нашу выставку, они удивленно воскликнут: «Ничего себе! Франция создала этот кошмар словно в насмешку над своим хваленым вкусом!»» «Эйфелева башня, — продолжали они, — это гротеск, заказное изобретение станкостроителя». Эйфель воспринимал эти оскорбления с веселой невозмутимостью, замечая при случае, что один из недовольных — это архитектор Шарль Гарнье, член комиссии, которая сначала одобрила башню.
В законченном виде Эйфелева башня кажется такой единой и цельной, такой идеальной, что трудно представить себе, насколько это сложный ансамбль, насколько чудовищно сложной была подгонка 18 000 отдельных деталей, соединившихся вместе только благодаря инженерному гению Эйфеля. Представьте себе: одна первая платформа уже имеет высоту 15-этажного дома. Опоры башни устремляются к этой опоре, наклоняясь внутрь под углом 54 градуса. Ясно, что они рухнули бы, если бы не удерживающая их платформа, которая, в свою очередь, и сама не устояла бы, не опирайся она на четыре опоры.
В единстве все части работают безупречно, а по отдельности они не смогли бы работать вообще. Таким образом, первая задача Эйфеля состояла в том, чтобы каким-то образом удержать четыре огромные, высокие и тяжелые опоры башни в наклонном положении, под правильным углом, не дав им упасть, а затем, в нужный момент, водрузить на них тяжелую платформу.
Отклонение всего на одну десятую градуса привело бы к тому, что верхняя часть опоры сместилась бы на целых полтора фута, и исправить это было бы уже нельзя: пришлось бы разбирать и заново собирать всю конструкцию. Эйфель придумал следующую хитроумную уловку: поставил каждую опору в гигантский контейнер, наполненный песком. Потом, когда работа над опорами была почти завершена, песок стали очень аккуратно спускать из контейнеров, одновременно следя за тем, чтобы опоры встали под нужным углом. Эта система сработала идеально.
Однако это было только начало. Над первой платформой нависла другая, основу которой составляли восемь квадратных футов железа, сделанных из пятнадцати тысяч деталей; каждую из них надо было укрепить на еще большей высоте. Допуски в некоторых местах равнялись всего одной десятой миллиметра. Наблюдатели были убеждены, что башня не выдержит собственного веса. Один профессор математики испещрил лихорадочными вычислениями толстую стопку бумаги и объявил, что, когда башня станет на две трети выше, опоры разъедутся и вся конструкция с яростным скрежетом рухнет на землю, уничтожив все здания в округе. Но фактически Эйфелева башня оказалась довольно легкой — всего 9500 тонн: как-никак, ее ажурный силуэт наполнен в основном воздухом. Чтобы поддерживать ее вес, потребовался фундамент всего семи футов глубиной.
Больше времени было потрачено на проектирование Эйфелевой башни, чем на ее строительство, которое заняло около двух лет и вполне уложилось в рамки бюджета. На строительной площадке присутствовало одновременно всего 130 рабочих, и во время ее возведения никто не погиб, что было в то время огромным достижением для такого большого проекта. До постройки небоскреба Крайслер-билдинг в Нью-Йорке в 1930 году башня будет оставаться самым высоким зданием в мире. Несмотря на то, что к 1889-му железо повсюду заменяли сталью, Эйфель отверг этот материал: он всегда работал с железом и со сталью чувствовал себя неуверенно. По иронии судьбы, самое грандиозное здание, когда-либо воздвигнутое из железа, оказалось и последним.
В XIX веке Эйфелева башня была, возможно, самым грандиозным, однако не самым дорогим строением. Одновременно с Эйфелевой башней за две тысячи миль от Парижа, у предгорий Аппалачского хребта в Северной Каролине, строился еще более дорогостоящий проект — огромный частный дом. На его возведение уйдет вдвое больше времени, чем на постройку Эйфелевой башни, потребуется вчетверо больше рабочих, и вся стройка обойдется втрое дороже, хотя жить в нем будут всего двое — хозяин и его мать. Дом под названием Билтмор был (и остается) самым крупным частным домом, когда-либо построенным в Северной Америке. Ни один другой факт не говорит лучше о тенденциях в экономике конца XIX века, чем появление в Новом Свете домов, превосходивших размерами самые большие дворцы Старого Света.
В Америке 1889 года был в самом разгаре период сибаритства, известного как «позолоченный век». С 1850 по 1900 год в Америке резко взлетели вверх все показатели богатства, производительности и процветания. За этот период население страны утроилось, а бюджет увеличился в тринадцать раз. Объем промышленного производства поднялся с 13 000 тонн в год до 11,3 миллиона. Экспорт металлической продукции всех видов: пушек, рельсов, труб, котлов, станков всех назначений — вырос с 6 до 120 миллионов долларов. Число миллионеров, которых в 1850 году было меньше двадцати человек, к концу века достигло 40 000.
Европейцы следили за американскими промышленными успехами с изумлением, затем с оторопью и наконец с неприкрытой тревогой. В Британии развернулось Национальное движение по повышению эффективности, идея состояла в том, чтобы вернуть Британии тот бойцовский дух, который некогда сделал ее великой державой. Книги с названиями вроде «Американские оккупанты» и «Американская коммерческая оккупация Европы» продавались нарасхват. И это было только начало.
К началу XX века Америка производила больше стали, чем Германия и Британия вместе взятые, — обстоятельство, которое еще полвека назад показалось бы немыслимым. Европейцев особенно раздражало то, что почти все технологические открытия в производстве стали были сделаны в Европе, а выпускала сталь Америка. В 1901 году Джей Пи Морган поглотил и слил множество более мелких компаний в могущественную US Steel Corporation — самую мощную из всех когда-либо виденных светом бизнес-империй. Ее стоимость — 1,4 миллиарда американских долларов — превышала стоимость всей земли в Соединенных Штатах к западу от Миссисипи и была вдвое больше, чем американский федеральный бюджет, если судить по ежегодным отчетам.
Промышленный успех Америки произвел на свет плеяду финансовых магнатов: Рокфеллеры, Морганы, Асторы, Меллоны, Фрики, Карнеги, Гульды, Дюпоны, Бельмонты, Гарриманы, Хантингтоны, Вандербильты и многие другие купались в неистощимом богатстве. Джон Рокфеллер зарабатывал в год 1 миллиард долларов в пересчете на наши деньги и при этом не платил подоходного налога. Да и никто не платил, потому что в Америке его еще не существовало. В 1894 году Конгресс пытался ввести двухпроцентный подоходный налог на доход свыше 4000 долларов, но Верховный суд объявил это антиконституционным; подоходный налог появился в жизни американцев только в 1914 году. Люди еще никогда не были так богаты.
Потратить свои деньги стало для многих богатых людей не такой уж легкой задачей. Почти все, что делали миллионеры, отдавало отчаянным безрассудством и вульгарностью. На одном нью-йоркском званом обеде гости обнаружили стол, засыпанный горой песка, и у каждого прибора — маленькую золотую лопаточку. После определенного сигнала следовало начать рыться в песке в поисках бриллиантов и прочих драгоценных камней. На другой вечеринке — пожалуй, самой нелепой на свете — в бальный зал огромного и респектабельного ресторана «Шеррис» ввели и привязали к столикам несколько дюжин лошадей с копытами, подбитыми мягкой тканью, чтобы гости, одетые ковбоями, смогли предаться совершенно бессмысленному удовольствию — пообедать в нью-йоркском ресторане, сидя верхом на лошади.
Многие вечеринки стоили десятки тысяч долларов. 26 марта 1883 года миссис Вандербильт побила все рекорды, закатив вечеринку за 250 000 долларов, но, рассудительно заметила The New York Times, таким шикарным образом было отмечено окончание поста. В те дни газету было легко ослепить блеском роскоши, и Times отвела 10 000 слов на безудержно восторженный и подробный рассказ об этом событии. На эту вечеринку миссис Корнелиус Вандербильт нарядилась в костюм с электрическими лампочками, и, наверное, это был единственный случай в жизни этой миллионерши, когда про нее можно было сказать: «так и сияет».