Страница 115 из 120
Иногда детей лишали наследства по более банальным соображениям. Второй лорд Таунсенд, которого чрезвычайно раздражало женоподобие сына, взял и вычеркнул его из завещания только за то, что тот посмел войти к нему в комнату в туфлях с розовыми бантами. Столь же красноречив пример шестого герцога Сомерсета, которого прозвали «Гордым герцогом»; он требовал от своих дочерей, чтобы они всегда стояли в его присутствии, но однажды, очнувшись от дремы, застал одну из них сидящей и тут же лишил негодницу наследства.
Поразительно, с какой готовностью родители отказывали детям не только в деньгах, но и в привязанности. Элизабет Барретт была очень близка со своим отцом, но, когда она объявила о своем намерении выйти замуж за Роберта Браунинга, мистер Барретт тут же прервал с ней все отношения. Он перестал разговаривать с дочерью, перестал ей писать, хотя ее супруг был одаренным и респектабельным человеком, а их брак основывался на глубоком чувстве. В загадочном викторианском мире послушание ценилось больше, чем любовь и счастье; столь странные приоритеты сохранялись во многих обеспеченных семьях по меньшей мере до Первой мировой войны.
На первый взгляд может показаться, что викторианцы не изобрели детство, а уничтожили его. На самом же деле ситуация была гораздо сложней. Родители рвали отношения со своими юными детьми, а потом, когда те становились старше, пытались контролировать их поведение. Таким образом, люди викторианской эпохи подавляли детские порывы и одновременно делали все, чтобы их сыновья и дочери никогда не взрослели. Поэтому неудивительно, что конец викторианской эпохи почти точно совпал с изобретением психоанализа.
Спорить с родителями считалось настолько недопустимым, что молодые люди, даже достигнув зрелости, старались этого не делать. Прекрасный пример — Чарльз Дарвин. Когда юному Дарвину предложили кругосветное путешествие на корабле «Бигль», он написал своему отцу трогательное письмо, объяснив, почему он так сильно хочет отправиться в это плавание; но он заверил отца, что тут же откажется от участия в путешествия, если отцу почему-либо не понравится эта идея. Мистер Дарвин-старший подумал и решил, что ему и впрямь это не нравится, и Чарльз, ни слова не говоря, отказался от предложения. Сейчас нам трудно представить, что Чарльз Дарвин не пошел в это плавание, но в то время Дарвину трудно было представить, как можно ослушаться отца.
Разумеется, Дарвин в конце концов отправился в этот вояж; его отец смягчился благодаря… запутанным родственным отношениям. Как ни странно, в XIX веке приветствовались внутрисемейные браки. Это хорошо видно на примере Дарвинов и их родственников Веджвудов (прославившихся своей керамикой). Чарльз женился на своей двоюродной сестре Эмме, дочери своего любимого дядюшки Джосайи Веджвуда.
Сестра Дарвина Каролина вышла замуж за Джосайю Веджвуда III, брата Эммы и, соответственно, своего кузена. Другой брат Эммы, Генри, женился на своей двоюродной сестре из другой ветви семьи Веджвудов, усложнив и без того непростые генетические связи собственного семейства. Наконец, некий Чарльз Лэнгтон, не принадлежавший ни к одной из этих двух семей, сначала взял в жены Шарлотту Веджвуд (еще одну сестру Эммы и Джосайи), а после ее смерти женился на родной сестре Дарвина Эмили. Эти крайне запутанные родственные отношения могли обернуться тем, что дети Эмили и Чарльза приходились бы кузенами собственным родителям.
Тем не менее это была одна из счастливейших семей XIX века: почти все Дарвины и Веджвуды искренне симпатизировали друг другу. Когда отец Дарвина выразил свои сомнения касательно планов сына, дядя Джосайя с удовольствием замолвил за Чарльза словечко. Дарвин-старший уважал и любил Джосайю и поэтому передумал и отпустил сына в плавание.
Таким образом, благодаря своему дяде и традиции сохранять гены внутри семьи, Чарльз Дарвин отправился в море и провел там следующие пять лет, собрав факты, которые позволили ему изменить мир. А теперь, пусть и несколько неожиданно, мы поднимемся наверх и исследуем последнее оставшееся помещение в доме.
Глава 19
Чердак
Богатым на события летом 1851 года, когда люди толпами стекались на лондонскую «Великую выставку», а священник Томас Маршем устраивался в своем новом доме в Норфолке, Чарльз Дарвин принес своим издателям объемистую рукопись, результат восьмилетнего исследования происхождения и повадок усоногих ракообразных.
Монография «Об усоногих», возможно, была не слишком захватывающим чтением, но именно благодаря ей Чарльз Дарвин зарекомендовал себя как уважаемый натуралист и получил, по словам одного биографа, «право говорить, когда пришло время, об изменчивости видов» — то есть об эволюции.
Стоит отметить, что Дарвин продолжил и дальше изучать усоногих. Через три года он произвел на свет 684-страничное исследование усоногих ракообразных и более скромную сопроводительную работу по окаменелым усоногим, не упомянутым в его первой монографии. «Я, как никто другой, ненавижу усоногих», — заявил он по окончании работы, и в этом ему трудно не посочувствовать.
Монография об усоногих раках не стала слишком популярной, как и другая книга, опубликованная в том же 1851 году, — странная, загадочная притча из жизни китобоев, которая называлась просто «Кит». Книга была своевременной, потому что массовая охота на китов уже в то время угрожала им вымиранием, но критики и читающая публика восприняли притчу без энтузиазма. Текст оказался труден для понимания, перегружен рефлексией и огромным количеством фактов.
Месяц спустя книга была выпущена в Америке под другим названием: «Моби Дик». Но там она тоже не пошла. Ее провал кажется странным, ведь автор, тридцатидвухлетний Герман Мелвилл, уже имел большой успех с двумя более ранними романами о морских приключениях — «Тайпи» и «Ому».
«Моби Дик» так и не стал популярен при жизни Мелвилла, та же участь постигла и другие его книги. Он умер, всеми забытый, в 1891 году. Его последняя повесть, «Билли Бадд», нашла своего издателя только через тридцать лет после смерти автора.
Маловероятно, что мистер Маршем читал «Моби Дика» или монографию об усоногих раках, между тем обе эти работы отражают фундаментальную перемену, постигшую мыслящий мир: у многих возникло почти навязчивое стремление разложить на составляющие каждый казавшийся очевидным факт и пристально рассмотреть его. Среди джентльменов, склонных к такому подходу, стали весьма популярны полевые исследования. Некоторые увлеклись геологией и естественными науками, другие сделались антикварами. Самые отважные пожертвовали домашним уютом и годами исследовали самые дальние уголки света. Они стали называться «учеными» (scientists) — это было новое слово, придуманное в 1834 году.
Их любознательность и преданность науке не знали границ. Они с готовностью отправлялись в самые захолустные места и изучали самые ничтожные предметы. Именно в эту эпоху охотник за растениями Роберт Форчун путешествовал по Китаю, притворяясь местным жителем, и тайно собирал сведения о выращивании и обработке чая; Дэвид Ливингстон совершил плавание по реке Замбези и побывал в самых неведомых районах Африки; смелые ботаники прочесывали территории Северной и Южной Америки в поисках новых интересных экземпляров, а двадцатидвухлетний Чарльз Дарвин пустился в качестве натуралиста в эпическое плавание, которое круто изменило не только его, но и наши жизни.
Внимание Дарвина привлекало почти все, с чем он сталкивался во время пятилетнего кругосветного путешествия. Он записал столько фактов и собрал такое количество образцов усоногих, что ему потребовалось еще полтора десятилетия, чтобы разобраться в этих ракообразных. Помимо прочего, у него накопились сотни образцов новых видов растений; он сделал множество важных геологических открытий; разработал широко признанную ученым миром гипотезу, объясняющую формирование коралловых атоллов; собрал материалы, необходимые для создания революционной теории жизни, — неплохое начало для молодого человека, который вместо всего этого вполне мог бы, согласно воле своего отца, сделаться сельским священником, как наш мистер Маршем (Дарвина пугало подобное будущее).