Страница 19 из 152
Как раз в эту минуту над горизонтом поднялось солнце. Первый луч упал прямо на лицо матроса, подчеркнув дикарскую выразительность черт. Старик внимательно вглядывался в своего спутника.
Пушки все еще продолжали грохотать, но теперь стреляли беспорядочно, судорожно, как в агонии. Клубы дыма заволокли все небо. Гичка, не управляемая гребцом, неслась по прихоти волн.
Матрос выхватил из-за пояса пистолет и взял в левую руку четки.
Старец поднялся во весь свой рост.
— Ты веришь в бога? — спросил он.
— Отче наш, иже еси на небесех, — пробормотал матрос.
И он осенил себя крестным знамением.
— Есть у тебя мать?
— Есть.
Он снова осенил себя крестным знамением. Потом он добавил:
— Решено. Даю вам всего одну минуту, ваша светлость.
И он взвел курок.
— Почему ты так меня величаешь?
— Потому что вы сеньор. Это сразу видать.
— А у тебя-то самого есть сеньор?
— Есть. Да еще какой важный. Как же без сеньора жить!
— А где он сейчас?
— Не знаю. Уехал куда-то из наших краев. Звали его маркиз де Лантенак, виконт де Фонтенэ, принц Бретани; он всем Семилесьем владел. Хоть я его никогда в глаза не видал, а все-таки он мой хозяин.
— Ну, а если бы ты его увидел, повиновался бы ты ему или нет?
— Разумеется. Я ведь не нехристь какой-нибудь, как же не повиноваться. Первым делом мы должны повиноваться господу богу, потом королю, потому что король вроде бога на земле, потом сеньору, потому что сеньор для нас почти что король. Да все это к делу не относится, вы убили моего брата, значит, я должен убить вас.
Старик ответил:
— Я убил твоего брата и тем сделал доброе дело.
Матрос судорожно сжал рукоятку пистолета.
— Готовьтесь! — сказал он.
— Я готов, — ответил старик.
И спокойно добавил:
— А где же священник?
Матрос удивленно поднял на него глаза:
— Священник?
— Да, священник. Я ведь позвал к твоему брату священника. Стало быть, и ты должен позвать.
— Где же я его возьму? — ответил матрос. И добавил: — Да разве в открытом море найдешь священника?
Издали доносились отрывистые отзвуки боя, становившиеся все тише.
— У тех, кто умирает там, есть священник, — произнес старик.
— Что верно, то верно, — пробормотал матрос. — У них есть господин кюре.
Старик спокойно продолжал:
— Вот ты хочешь погубить мою душу, а ведь это грех.
Матрос в раздумье потупил голову.
— И губя мою душу, — добавил старик, — ты тем самым губишь и свою душу. Слушай. Мне жаль тебя. Ты волен поступать так, как тебе заблагорассудится. А я выполнил свой долг — я сначала спас жизнь твоему брату, потом отнял у него жизнь, и сейчас я выполняю свой долг, стараясь спасти твою душу. Подумай хорошенько. Ведь дело идет о тебе самом. Слышишь выстрелы? Там на корвете в эту минуту гибнут люди, там они стонут в предсмертных муках, там мужья, которые никогда больше не увидят своих жен, там отцы, которые никогда больше не увидят своих детей, братья, которые, подобно тебе, не увидят своего брата. А по чьей вине? По вине твоего собственного брата. Ты ведь веруешь в бога? Так знай же, что бог страдает сейчас, бог страдает в лице своего сына, христианнейшего короля Франции, который еще дитя, подобно дитяти Иисусу, и который ныне заточен в тюрьме Тампль; бог страдает в лице своей святой бретонской церкви; бог страдает в поруганных своих храмах, в уничтоженных священных книгах, в оскверненных домах молитвы; бог страдает в лице убиенных пастырей церкви. А мы, что мы делали на том судне, которое сейчас гибнет? Мы старались помочь нашему господу. Если бы брат твой был добрый слуга, если бы он верно нес свою службу, как положено человеку разумному и нужному для нашего общего дела, не произошло бы несчастья с каронадой, корвет не был бы искалечен, не сбился бы с пути, миновал бы эту гибельную эскадру и мы бы сейчас — а ведь нас немало, — мы, доблестные воины на суше и на море, счастливо высадились бы на французский берег и с мечом в руке, с гордо развевающимся белым стягом радостно помогали бы отважным вандейским крестьянам спасти Францию, спасти короля, спасти бога. Вот что бы мы делали, вот что мы могли бы сделать. И вот то, что я, единственный оставшийся в живых, буду делать. Но ты противишься этому. В борьбе нечестивцев против священников, в борьбе цареубийц против короля, в борьбе сатаны против бога ты держишь руку сатаны. Брат твой был первым пособником дьявола, а ты второй его пособник. Он начал дурное дело, а ты довершишь начатое. Ты вместе с цареубийцами против престола, ты вместе с нечестивцами против церкви. Ты хочешь лишить господа бога последнего его оплота. Ибо, если я, я, представляющий ныне короля, не попаду на французскую землю, по-прежнему будут полыхать в огне хижины, стенать осиротевшие семьи, проливать свою кровь священнослужители, страдать Бретань, король пребудет в темнице, а Иисус Христос в скорби. И кто тому будет виной? Ты. Что ж, действуй, если желаешь. Я надеялся на тебя. Видно, я ошибся. Ах да, верно, ты прав, я убил твоего брата. Твой брат оказался храбрецом, и я наградил его; он оказался виноватым, и я его покарал. Он изменил своему долгу, но я не изменил своему. И, приведись еще раз, я поступил бы точно так же. Клянусь святой Анной Орейской, что смотрит на нас с небес: так же, как я приказал расстрелять твоего брата, я приказал бы расстрелять и своего собственного сына. А теперь ты волен поступать как знаешь. Да, мне жаль тебя. Ты солгал своему командиру. У тебя, христианина, нет веры, у тебя, бретонца, нет чести; я доверился твоей честности, а встретила меня твоя измена; ты преподнесешь мою смерть тем, кому обещал сохранить мою жизнь. А знаешь ли ты, кого ты губишь? Самого себя. Ты отнимаешь мою жизнь у короля и вручаешь свою бессмертную душу сатане. Что же, твори свое черное дело, твори. Недорого же ты ценишь свое место в раю. По твоей милости победит дьявол, по твоей милости падут храмы, по твоей милости безбожники будут по-прежнему переливать колокола на пушки, и то, что должно служить спасению души человека, обратится в смертоносное орудие против него. И вот сейчас, в ту самую минуту, когда я с тобой говорю, медь колокола, который благовестил на твоих крестинах, может быть, убила твою родную мать. Что ж, торопись, помогай дьяволу, не медли. Да, я покарал твоего брата, но знай: я лишь орудие в руке божьей. Ого, да ты, как видно, берешься судить пути господни, ты, чего доброго, будешь осуждать и гром, который разит с небес! Он падет на твою голову, несчастный. Берегись! А уверен ли ты, что я нахожусь в состоянии благодати? Не знаешь? Ну что ж, действуй. Делай то, что задумал. Ты волен ввергнуть меня, да и самого себя в ад. В твоей власти погубить в геенне огненной наши бессмертные души. Но отвечать перед господом будешь ты один. Здесь нет никого, кроме нас с тобой да морской пучины. Что ж, начинай, действуй, рази. Я стар, а ты молод, я без оружия, а ты вооружен, так убей же меня.
Старик говорил, стоя во весь рост, и голос его покрывал рокот моря; в лад с ударами волны о днище гички высокая фигура попадала то в полосу света, то в полосу тени; матрос побледнел как мертвец, крупные капли пота струились по его лбу, он дрожал как осиновый лист и время от времени благоговейно подносил к губам свои четки; когда старик замолк, он отбросил в сторону пистолет и упал на колени.
— Смилуйтесь, ваша светлость! Простите меня! — вскричал он. — Сам господь бог глаголет вашими устами. Я виновен. И брат мой был виновен. Я все сделаю, лишь бы искупить его вину. Располагайте мною. Приказывайте. Я ваш слуга.
— Прощаю тебя, — произнес старец.
II
МУЖИЦКАЯ ПАМЯТЬ СТОИТ ЗНАНИЙ ПОЛКОВОДЦА
Провизия, сброшенная с корабля на дно гички, весьма пригодилась.
После вынужденного блуждания по морю беглецам удалось добраться до берега лишь на вторые сутки. Ночь они провели в море; правда, ночь выдалась на славу, пожалуй, даже слишком лунная, особенно если требуется проскользнуть незамеченным.