Страница 71 из 124
Долго говорил Федор Михайлович, а царь рассеянно, невпопад отвечал ему и все с большим нетерпением посматривал на дверь.
Наконец вернулся Милославский и встревоженным голосом объявил, что обыскали весь дворец, но боярыни Хитрово не нашли. Она ушла со вчерашнего вечера из дома и до сих пор еще не вернулась. Все люди в ее тереме в беспокойстве. Сенные девушки рассказывали, что за боярыней пришел вечером какой-то неизвестный человек и неведомо куда увел ее, а ночью пришел, вызвал Марковну, долго с нею говорил; потом старая ключница и наперсница боярыни взяла из спальни шкатулку с жемчугами и другими драгоценностями, и они оба ушли, но до сих пор никто из них не ворочался.
— Сбежала, должно! — произнес Милославский.
— Ну, недалеко убежит! — сверкнув глазами, проговорил Алексей Михайлович. — Эй, люди!
Вошли вооруженные стрельцы.
— Скажите своему голове, — распорядился царь, чувствуя как свойственная ему порой вспыльчивость овладевает им, — чтобы послали к заставам погоню да никого без моего приказа не выпускать. Напиши, боярин, о том приказе, — повелел Алексей Михайлович Ртищеву. — Пойдем, тестюшка, к царице, — предложил он Милославскому.
Оба отправились на половину Марьи Ильинишны.
Царица, по обыкновению, ела сласти и слушала длинный рассказ странницы о ее необыкновенном странствии на Афон. Царевны гуляли по саду, потом сновали по терему и все ныли и ныли от тоски.
— Ой, скучно, скучно, матушка-царица! — чуть не плакала Ирина Михайловна.
— Испей винца, и повеселеет! — предложила «верховая боярыня» Стрешнева.
— Ой, опостылело и вино-то! — махнула рукой царевна.
— Ну, сказочниц послушай! — разгрызая семечко, апатично произнесла царица.
— Надоели, все одно и то же гуторят! — лениво потягиваясь, проговорила Татьяна Михайловна. — Разве вот скоморохов созвать да с ними, как намедни, «действа» произвести? — раздумчиво предложила царевна, наслаждаясь ужасом, который отразился при ее словах на лице царицы.
— Что ты, мать моя! — замахала на нее своими пухлыми ручками Мария Ильинишна, — опять в «хари»[37] обряжаться станешь?
— Царевнино ли это дело в «личины»[38] рядиться? — укоризненно проговорила боярыня Стрешнева.
— Еще сама с ними в пляс пустись!
— А и пущусь, — хорохорилась Татьяна Михайловна, — все лучше, чем с тоски подыхать.
— Как погляжу я на вас, государыни-царевны, — вмешалась странница, — и поразмыслю: выходит так, что все это в вас враг рода человеческого действует, смутные мысли вам внушает.
— Ну, пошла, старая, надоела! — остановила странницу Анна Михайловна. — Матушка-царица, вели игрецам на цимбалах[39], что ли, сыграть.
— Под праздник-то! — укоризненно напомнила опять странница. — Лучше бы Четьи-Минеи послушала.
— Царица, где же боярыня Елена Дмитриевна? — спросила царевна Ирина.
— Сама того не знаю, — ответила Марья Ильинишна, — целый день она сегодня на «верху» не была. Уже не занеможилось ли ей?
— В городе сказывают, Пронского на допрос взяли, — осторожно доложила одна «из верховых» боярынь.
— Пронского… в тюрьму? За что? — с любопытством обступили боярыню царевны.
— Во многих будто воровских делах повинился.
— Вот отчего боярыня и к нам не идет, — догадались царевны, — знать, больно скучает: друг он ей был.
Все «верховые боярыни» поджали губы и многозначительно опустили глаза. Наконец-то можно было позлословить и очернить эту царскую любимицу; но им это не удалось сегодня — отворились двери, и вошел царь с Милославским.
Алексей Михайлович еще не совсем остыл от охватившего его порыва гнева при известии, что Хитрово бежала, но был уже относительно спокойнее и, войдя, даже пошутил с сестрами.
— Ну, что, стрекозы, стрекочете? — спросил он, гладя по голове Ирину, свою любимицу. — А я вас журить пришел. Дошли до меня слухи, что в тереме на «верху» бывала ворожея и что будто царица и вы гадали у нее. Правда ли это?
Царевны смущенно молчали. Марья Ильинишна побледнела и от испуга выронила на пол все семечки.
— Я вас спрашиваю, правда это? — уже суровее спросил Алексей Михайлович.
— Правда, — ответила одна царевна Ирина.
— А ведомо вам, что я этого не дозволял и не дозволяю?
— Ведомо было, — чуть слышно ответила Ирина.
— Как же вы мой запрет нарушили? — спросил царь, и его глаза с укором посмотрели на сестер. — Как дерзнули вы нарушить мой указ? Ну, отвечайте же!
— Скучно нам было, братец! — как стон, вырвалось у всех сестер разом.
И, казалось, царь понял этот крик безысходной тоски; он молча опустил голову.
— Небось, боярыня Хитрово привела ворожею? — после минутного молчания спросил он.
Царевны, не желая выдать свою любимицу, ничего не ответили ему.
— А знаете ли вы, что дружба с ворожеями добром не кончается? Вот эта самая колдунья под пыткой оклепала самое боярыню.
— Не может быть! — с ужасом вскричали царевны, а царица закрыла лицо руками. — Не могла ворожея на боярыню наклепать, не за что клепать на нее.
— Должно быть, боярыня вину за собой какую-либо знала: только почуяла беду и дала тягу! — мрачно произнес Алексей Михайлович. — Пришел вам это поведать да узнать, в самом ли деле вы якшались с колдуньями. Срам на всю Москву, срам! Ну а боярыне несдобровать! От моего суда никуда не сбежать, — важно прибавил он.
Все стояли глубоко подавленные и молча выслушивали суровые слова царя.
Вдруг в сенях послышалось движение. Двери широко распахнулись, и, когда все с изумлением обернулись, их глазам предстала в голубом измятом летнике, с небрежно накинутой на голову фатой, бледная, измученная Елена Дмитриевна Хитрово.
VIII. Жертва мести
Несколько дней, проведенных в тюрьме, сильно изменили наружность Бориса Алексеевича Пронского. Недавнего красавца трудно было теперь узнать. Худой, изможденный, с полуседой головой, с тусклым взглядом, он страдал не столько от телесных болей, сколько от душевных мук.
Сидя в низком, затхлом каземате, по земляному полу которого бегали крысы, а в крошечное оконце едва пробивался свет дневной, князь знал, что уже погиб окончательно. Его уже пытали, хотя, видимо, еще несколько щадили, но улики, доносы и наветы так и сыпались на него со всех сторон, как из прорванного решета. Все, что было им тщательно скрыто и погребено, как ему казалось, навеки, вдруг с ужасающей ясностью всплыло наружу, и теперь он должен был давать ответы за все, им когда-то содеянное.
Теперь, оставаясь целыми мучительными часами один со своими мыслями и со своей совестью, князь не каялся в преступно проведенной жизни, а только проклинал свою неосмотрительность и свою роковую близость к боярыне Хитрово, которая так беспощадно погубила его.
При воспоминании об этой женщине вся кровь отливала от сердца князя, и огненные круги появлялись в его глазах. Пронский, рыча от бессильной злобы, в изнеможении падал на солому и на некоторое время забывался в больном, тревожном сне. Но и во сне его преследовал коварный образ некогда любимой женщины; и во сне иногда ему удавалось удовлетворять свою неутомимую жажду мщения. Он предавал красавицу нечеловеческим мукам и много раз собственноручно пронзал ей сердце ножом, затем, просыпаясь с улыбкой удовлетворенной мести, блуждающими взорами обводил свою темницу и, удостоверившись, что то был лишь сон, разражался диким смехом и в исступлении метался из угла в угол, рискуя от бешенства разбить себе голову о стены тюрьмы.
Мысли о грузинской царевне тоже мало успокаивали взволнованную душу князя. Насколько душили его злоба и мщение к Хитрово, настолько же терзала его неудовлетворенная страсть к царевне. При мысли о том, что он навеки потерял ее, что, может быть, никогда больше не увидит ее спокойного бледного лица, Пронский плакал, как ребенок, потерявший свою самую дорогую игрушку.
37
Маски зверей.
38
Маски людей.
39
Род древних гуслей.