Страница 60 из 124
— Ну, ступай, коли так. Спасибо тебе за ласку!
— Прости! — низко поклонился ей Пронский и вышел, позвав к княгине Ольгу.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I. В критическом положении
В обширном покое Пронского, самом нарядном и богатом, сидела Елена Дмитриевна, опершись локтями о стол, и так глубоко задумалась, что даже не слыхала, как вошел в покой хозяин.
Ему пришлось окликнуть ее.
— Здорово, боярыня! — приветствовал он ее низким поклоном. — Чем прикажешь потчевать? Вот хозяйка-то лежит у меня больная; некому, как подобает, гостью почетную встретить…
Холодный, враждебный взгляд молодой женщины остановил его речь.
— Многих ли гостей твоя хозяйка встречала? — насмешливо кинула Елена Дмитриевна.
Пронский с недоумением пожал плечами.
— Не уразумею, что ты сказать хочешь?
— Будто? Что это каким несмышленочком стал? С каких это пор завелось?
— Ты, боярыня, пришла надо мною издевки делать? Что-то храбрости понабралась? Откуда?
— Добро! — закусила губу боярыня. — Я пришла за делом, а не зря говорить с тобою. Тоже сласть не великая!
— Так говори дело, если оно есть.
Густые сумерки уже давно окутали комнату, так что разговаривавшие с трудом различали лица друг друга. Князь хлопнул в ладоши и приказал явившемуся холопу:
— Огня! Да живо!
Молодой холоп стремительно кинулся в угол, где на особых подставках стояли медные подсвечники, и, высекши огниво, зажег сальные свечки; они зачадили, мгновенно стали оплывать и пускать чад.
— Покури каким-либо ароматом. Есть ведь у нас, чай? Скорее полей на жаровню и убирайся! — приказал князь, видя, что его гостья в нетерпении встала со скамьи и, открыв окно, вдыхала теплый вечерний воздух.
Когда слуга поставил маленькую жаровеньку с «ароматами» на стол в угол, возле свечей, и бесшумно исчез из покоя, Елена Дмитриевна быстро обернулась и, подойдя в упор к Пронскому, резко спросила его:
— Ты знаешь ли, Борис Алексеевич, что дочь твоя слюбилась с грузинским князем Леоном Джаваховым?
Как ни был князь ошарашен этим вопросом, но хитрой женщине не удалось поймать его врасплох.
— Знаю! — невозмутимо ответил он.
Молодая женщина в изумлении отпрянула от него.
— Ды ты в уме ли? — едва слышно проговорила она. — Ведь ты же просватал ее? Что скажет жених? Люба ли будет такая невеста князю Черкасскому?
— Я не знаю, люба или не люба будет такая невеста князю Черкасскому, а князю Джавахову люба она, я… я отдам ее тому, кто ей люб.
— Ты этого не сделаешь! — гневно выкрикнула Хитрово.
— Кто же мне воспротивится отдать дочь тому, кому пожелаю?… Сегодня же их и обручу.
Елена, как подкошенная, упала на скамью, закрыв лицо руками.
— Да ты-то чего так убиваешься? — ехидно спросил ее Пронский, отлично понявший, что именно руководило его бывшей возлюбленной. — Или люб тебе князь-чужанин, что ли?
Елена Дмитриевна молчала.
— А давно ли, — продолжал князь, — я целовал твои ланиты да уста твои сахарные, и ты клялась мне, что, кроме меня, никого не любила и не полюбишь?
— Молчи, молчи, постылый! — грозным шепотом, со сверкающими глазами, остановила его боярыня.
— Теперь постылый, а давно ли милым называла? Ну, невестке в отместку, сударушка! Ведь и ты мне постыла хуже старости, речи твои коварные да змеиные сердце мне иссушили, душу из меня вынули.
— Спасибо на добром слове, боярин, — поклонилась ему в пояс Елена Дмитриевна, — теперь, когда мы знаем, кто мы друг для друга, и речь, значит, поведем начистоту. Пререкались мы с тобою вдосталь, и давно почуяла я в тебе своего врага лютого…
— Да и ты, боярыня, поди, не друг мне? — усмехнулся Пронский.
— Ну, так вот что скажу я тебе: всю обиду, всю свою вражду к тебе забуду, если исполнишь то, что попрошу. Требуй от меня всего, чего захочешь, все сделаю, если исполнишь ты мою просьбу.
— Ну, что же это? Говори, в чем дело!
— Откажи князю Леону и выдай дочь за Черкасского.
— Вот оно что! — криво усмехнулся Пронский. — И то я, кажется, из ума выжил, не догадался сразу, чего просить станешь.
— Издевайся, князь, знаю я сердце твое лютое! Ведь жалости ты не знаешь, так не меня, то себя пожалей… Я тоже лютою бываю, когда за обиду отместкой плачу.
— Не грозись, боярыня, не страшлив я.
— Я прошу тебя, князь, а не грожу тебе, — упавшим голосом проговорила Хитрово и слезы обиды и отчаяния невольно полились из ее глаз.
Женские слезы во все времена и века и во всех странах производили на мужчин неотразимое впечатление и делали их слабыми и безвольными.
Так же и Пронский, уже давно возненавидивший красавицу боярыню за ее гордый и надменный нрав, теперь, видя ее беспомощной и униженной, готов был тронуться ее мольбами. Она заметила произведенное ею впечатление и, усиливая поток слез и заглядывая князю в глаза, продолжала:
— Родимый мой, желанный, исполни! Ну, что тебе? Дочка твоя будет счастлива и с Черкасским, она молода, ей все равно… А потом ведь князь не два века жить будет!
— А ты была счастлива, когда тебя выдали за старого? — спросил ее Пронский.
— Я другого нрава была, — ответила Елена, — а Ольга — тихая, покорливая, богомольная. Стерпится — слюбится, по пословице. Мне же без него, прямо сказать, — жизнь не в жизнь.
— Да ведь он Ольгу любит, а не тебя; что же ты так распинаешься? — удивился Пронский.
Бешеная ревность сверкнула в мгновенно высохших глазах молодой женщины.
— Любит! — прошипела она. — Много он смыслит в любви! Приглянулась ему смазливая рожица, ну, и пожалел… вот и вся его любовь… Как будет для него Ольга потеряна навеки, так и забудет… Ты только повенчай ее! Об остальном не заботься.
— Не могу, боярыня, — твердо произнес князь. — Слово дал, да и девку жаль… Чего ради старик ее молодость заедать будет? Нет, своей дочери я тебе в угоду не дам на горькую жизнь.
— Так и решишь, стало быть? Не одумаешься?
— Не одумаюсь.
— Ну, так слушай же, князь Борис Алексеевич, — торжественно произнесла Хитрово, — добром мне не уступишь — силой тебя заставлю.
— Говорю, не пуглив я, — рассмеялся Пронский.
Этот смех окончательно вывел из себя Елену Дмитриевну; устремив на князя свои сухие, злобно сверкавшие глаза, она отчетливо проговорила:
— Ты не пуглив потому, что не знаешь того, что скажу я тебе, чем пригрожу. Ты не знаешь того, что тело польской княжны схоронено по моему указу и я одна знаю то место, где лежит оно.
Рука Пронского, гладившая бороду, чуть дрогнула, но он не произнес ни слова, не тронулся с места.
— По одному моему слову ее тело выроют из земли, и лекарь Симон скажет царю, отчего она померла.
— Что мне до польской княжны? — спросил Пронский.
— А что скажешь ты, когда узнаешь, что цыганка Марфуша по моему наговору в тюрьму ныне заточена?
Пронский вздрогнул и с ужасом уставился на говорившую.
— Ее поймали по дороге в чужие земли; при ней нашли вещи и твое письмо, князь. Скоро ее начнут пытать, и она все откроет, что знает о тебе!
— А также о боярыне Елене Дмитриевне Хитрово, — проговорил оправившийся князь.
Раскатистый смех боярыни был ему ответом.
— Ой, уморил, боярин! Неужели ты думаешь, что я такая несмышленая да непутевая, не догадалася, что цыганка, твоя пособница, выдаст и меня, если что знает обо мне. Не на дуру напал! Цыганка в надежных руках и, если мне понадобится, только одного тебя и оговорит…
— Змея подлая, задушить тебя мало! — кинулся к ней со сжатыми кулаками князь.
Хитрово спокойно встретила его бешенство.
— Задуши, — проговорила она, — мне все едино жизнь без него опостылела.
— А, провались ты с любовью своей! — крикнул князь и злобно хлопнул кулаком по столу.
— Что, небось не пужлив ты? — ядовито спросила боярыня.
— Известно, нет, а мало ли что взбредет бабе на язык, если пытать ее клещами да дыбой начнут.