Страница 50 из 124
Пристально взглянув на гадалку, он холодно усмехнулся и с презрением кинул ей на колени горсть корешков и несколько золотых, глухо проговорив:
— Твое зелье годится разве только псам!
Марфуша глядела на него своими выразительными глазами, в которых вдруг затеплилось какое-то нежное чувство.
— Оставь, князь, зелье; оно и взаправду тебе не поможет, — мягко произнесла она.
— Ты что же, ведьма, играть задумала со мною? — с бешенством сказал князь, тряся ее за плечи.
— Ты это говоришь мне? — грустно произнесла она, высвобождаясь из его рук и вставая. — Разве я для тебя пощадила свою девичью жизнь когда-то? Не из-за тебя я своей клятвы не исполнила?
— Ах, да что мне до жизни твоей и до клятвы? Пойми, что здесь, — указал Пронский на грудь, — здесь горит! Сердце словно когтями коршун разрывает, и нет моей душе покоя, нет места на этом свете без голубки, без любы моей. Придумай, как сломить мне красавицу; силой взять, если ласка не берет, или как?
— Оставь ее, оставь! — раскачиваясь, сказала ворожея. — Вижу одну беду тебе, неминучую беду.
— Молчи, ведьма! Хоть миг, да мой… понимаешь? — крикнул ей князь.
— Я не властна помочь тебе! — спокойно произнесла цыганка, подымаясь с пола.
— Врешь, дьяволово семя! — завопил Пронский.
— Когда-то не так обзывал.
— Молчи! Не вспоминай! А то убью!
— Убей, — холодно произнесла Марфуша, пристально глядя князю в глаза. — Убей, пожалуй, от твоей руки легче смерть будет, нежели на костре, где мне придется жизнь из-за тебя покончить.
— Что болтаешь? — угрюмо проговорил князь, не поняв ее.
— Не болтаю я! Мало я за тебя грехов на душу взяла? Мало душ людских загубила? И в ответе я же одна буду за тебя… Крест смертный понесу… А царевна эта заморская — погибель твоя, и не сносить тебе головы своей буйной, если не забудешь ее…
— Ее забыть? Ума ты лишилась, баба? Мне отступиться от затеи своей? Да разве ты меня не знаешь? Скорее Москва-река вспять потечет, чем Борис Пронский от задуманного отступится. Нет, Мара, придумай что-либо другое!
На лице цыганки при последних словах ничего не отразилось. Она, казалось, застыла в своей позе и при всем желании не могла бы ничего сказать князю в утешение. Его угрозы не могли бы подействовать на нее. Слишком хорошо она знала, что ей грозит в будущем, когда ей придется наконец ответить за свое опасное ремесло.
— Поможешь, Мара? — насколько мог ласково повторил князь свой вопрос. — Дай мне зелья какого-либо посильнее.
Марфуша незаметно покачала головой. Она хорошо знала силу тех зелий, которые давала в те времена как любовные средства; она ничего не возразила князю, а молча порылась у себя на полке и, достав что-то, завернутое в тряпицу, молча и сурово подала князю.
— Всыплешь в кубок с вином, — произнесла она. — Но сам сперва пригуби, проведи губами по краю чаши.
— Поможет? — с надеждою спросил князь, пытливо заглядывая гадалке в лицо.
Та отвела от него глаза и нерешительно ответила:
— Если это не поможет, значит, зазноба твоя заколдована.
— Ну, спасибо. Поможет — озолочу, — пообещал князь цыганке. — Я знаю, ты верная мне слуга. Одолею царевну, уеду с нею на правление… в Иверскую землю и тебя с Таней прихвачу; довольно уж тебе ворожить тогда.
— Таню Дубнов стрелец все охаживает, — поспешила заявить Марфуша.
— Ну, что ж, он парень неплохой, слыхал я.
— Да неужели ж Таньше твоей…
— Молчи, — насупился князь, — Дубнов молодец, и Таньке лучшего мужа не найти.
— Танюша красоты неописанной, и любой князь ее не постыдился бы в жены взять.
— Эка что придумала! Да ты никак очумела, баба? Князья-то на дороге не валяются про таких девок. Ну, будет мне с тобой калякать, прощай-ка пока!
— Постой! А свою дочь-то когда замуж выдаешь?
— Скоро: как царь на богомолье уедет.
— Смотри, потарапливайся! Девка— что одуванчик… Не досмотришь, в прах разлетится.
Князь нахлобучил на голову шапку и вышел.
Марфуша осталась одна и долго смотрела в крошечное слуховое оконце на князя, быстро шагавшего по рытвинам и кочкам узенькой тропы.
Когда он скрылся за высоким бурьяном, она нехотя подошла к таганцу, подкинула под него угольев и погрузилась в глубокое раздумье. Но долго размышлять ей не удалось: в дверь сердито постучались, и она пошла отворять.
Вошли две закутанные женщины, и одна из них тотчас же скинула платок с головы. Это была боярыня Хитрово.
Цыганка нисколько не удивилась и только почтительно поклонилась ей в пояс.
— Ты что ж, шутки шутить надо мной вздумала? — глухо спросила ее Елена Дмитриевна. — Издеваться надо мною хочешь?
— Богом клянусь, боярыня, не понимаю я тебя! — Марфуша глядела на боярыню, действительно не понимая ее волнения. — Скажи толком, за что укоряешь?
— Ты еще не узнала, кто моя разлучница?
Цыганка вздрогнула и потупилась.
— Не узнала, — ответила она нерешительно.
— Ты лжешь, змея ядовитая! — сжимая ей руку, прошептала боярыня. — Ты знаешь! Но если не скажешь, то пеняй на себя… Завтра же царю доложу о твоем колдовстве и тебя на срубе сожгут!
— Что ж, и приму свою смерть, — холодно возразила цыганка, складывая на груди руки. — Да, может, не одна я на сруб пойду. Ты, боярыня, как бы на плахе головы своей не сложила.
— Не смеешь ты грозить мне! — надменно крикнула боярыня. — Кто твоим словам веру даст?
— Князь Пронский ведает… — заикнулась было цыганка, но боярыня злобно рассмеялась.
— Князь Пронский?! Вот какого языка[16] нашла. Да ведомо ли тебе, что князь Пронский против меня никогда не пойдет? Ну, да я не за тем к тебе шла, чтобы с тобой перекоряться. Скажешь ты мне, кто разлучница моя?
— Не ведаю я, боярыня!
Но с боярыней после этих слов Марфуши случилось нечто необыкновенное и неожиданное. Убедившись, что силой и злобой ничего не добьешься от ворожеи, она впала вдруг в отчаяние. Одна мысль, что она никогда без помощи Марфуши не узнает имени своей соперницы, взбудоражила ее душу. Тогда Елена Дмитриевна подошла к цыганке, ласково положила ей руку на плечо и со слезами в голосе умоляюще проговорила:
— Марфуша, родимая моя, голубушка! Не сердись на меня, ради Господа, за мой крутой нрав!… Скажи, скажи; ты знаешь, ты все знаешь. Вызволи, родимая! Сердце мое грызет тоска лютая, моченьки моей больше нет, головушку мою бесталанную пожалей! Марфуша, сестрицей своей богоданной назову, в золото тебя, парчу одену, только дай ты мне глянуть на мою злую змею-разлучницу, дай мне над нею понатешиться!… Марфуша, Марфуша!
Но цыганка с торжествующей улыбкой, без сожаления, смотрела на унижение своей красавицы-сестры.
— Вот как, боярыня? — проговорила она. — Ты, гордая да властная, чуть не в ногах моих смердных валяешься, милости у меня молишь! И могла бы я милость тебе сделать, и разлучницу указать, и со света ее, злую змею, изжить, и мила дружка тебе к сердцу вернуть… да не сделаю я всего этого! Потому не сделаю, что сама ты мне горше змеи всякой; потому, что не забыть мне, как батюшка твой мою мать, почти мертвую, из дома гнал ради жены молодой, твоей матери. Не забыть мне, как велел отец наш ради тебя тело моей матери без покаяния и христианского обряда у дороги бросить; не забыть мне проклятий матушки, никогда не забыть! Заклятье она мне такое дала, чтобы всему роду вашему, пока я жива буду, мстить. И, кажется, свою клятву я сдержала: лютее того, что ты моей милости вымаливаешь, а я тебе не даю ее — трудно придумать. Ступай от меня, боярское отродье! — И она оттолкнула от себя огорошенную боярыню.
Та, наверное, упала бы на земляной пол избушки, если бы ее вовремя не подхватила под руки присутствовавшая здесь Марковна.
— Сомлела никак? — тревожно зашептала последняя, чувствуя, как в ее руках дрожало тело ее питомицы.
Цыганка молчала, любуясь своим торжеством.
Но Елена Дмитриевна скоро оправилась; отвела руки мамушки от своих плеч, натянула на бледное, как у покойницы, лицо платок и, задыхаясь, проговорила:
16
Доносчик.