Страница 26 из 124
— Постой, Марковна! Экая ты, право, обидчивая да спесивая! Мало ли что в гневе скажешь. За словом не угонишься. Больно разобидел меня князь-то.
— Так ты бы на нем гнев свой и срывала!
— Не сорвешь! Он, словно уж, увертлив. Вот о нем-то мне с тобой и есть о чем покалякать… помощи и совета от тебя мне нужно. Садись-ка!
Эти слова и ласковое предложение польстили старухе, и ее обида стала понемногу проходить. К концу же речи боярыни она уже совершенно забыла о себе и только думала о своей питомнице, как бы помочь ей выйти из лихой беды.
Елена Дмитриевна рассказала ей весь разговор с Пронским, его требования, угрозы; поведала ей и свои опасения, что он может злоупотребить тайной, которую завладел, а затем испросила Марковну, как и зачем Марфушка выдала ее князю.
— Надобно все это узнать, — проговорила Марковна.
Елена Дмитриевна согласилась с ней, сказав, что надо во что бы то ни стало ворожею переманить на свою сторону и потом удалить из Москвы, пригрозив ей в противном случае сожжением на костре за волшебство и чародейство.
— Испугается! — уверенно проговорила Марковна. — Как только узнает, кто ты. Ведь вся Москва знает твою силушку при царе.
— А ежели не испугается? — усомнилась Елена.
— Тогда извет пошлем, — не задумываясь ответила Марковна.
— Ее ж… сожгут! — вздрогнув, заметила Елена. — Под пыткой она меня и выдаст!
— Ну, иным каким-либо путем сладим с ней. Ты, боярыня, не сомневайся. Я сама наперед поизведаюсь к ней. А чего Анфиска-то к тебе повадилась? Небось, клянчила за кого?
Елене Дмитриевне не хотелось сказать, зачем приходила нянюшка Анфиса Федосеевна, она знала, что обе старухи очень не любили друг друга, в особенности Марковна прямо-таки ненавидела Федосеевну за ее доброту к низшему, бедному, угнетенному люду и старалась, насколько могла, вредить ей у общей их питомицы, тем более что она, на правах бывшей кормилицы считала себя выше рангом и ближе к Хитрово, чем Анфиса Федосеевна, которая была только нянюшкой. Поэтому Елена Дмитриевна сочла нужным не посвещать Марковну в проект спасения Ванды, и ответила что-то неопределенное.
Но, кажется, это не удовлетворило старой ключницы, она поджала губы и, низко кланяясь, проговорила:
— Изменилась ты ко мне, боярыня, ой, как изменилась!
Ну, да на то, видно, воля Божья, насильно мил не будешь. Не угодила, что ли, я тебе чем?
— Да что ты, мамушка! — начала оправдываться боярыня.
— Нешто я сердца твоего не знаю? — грустно проговорила Марковна. — Ну, да что толковать! Твоя да Божья на то воля. А ты скажи мне, Агафью-то на вечные времена сослать? Может, замуж там за кого-либо выдать?
— Делай, как знаешь. Можно, как время минет, и вернуть. Покличь-ка мне Аннушку!
Марковна поцеловала боярыню в плечо и тихо вышла.
Елена Дмитриевна облегченно вздохнула.
Да, мамушка была права; она сильно изменилась к ней. Чуткое, любящее сердце старухи почуяло перемену…
Елене Дмитриевне в последнее время стало тягостно присутствие этого преданного существа. Оно напоминало ей ее прошлое, темную страницу жизни, которую ей так хотелось забыть, и служило ей единственным живым укором, потому что до этого дня боярыня думала, что ее тайна более никому на свете не была известна. Ей тяжела была рабская преданность Марковны, доходившая до потворства преступлению, и в последнее время она стала избегать ее услуг и советов.
Но вот опять пришлось обратиться к ее преданности в таком щекотливом деле, и это неприятно действовало на без того растроенную боярыню.
Ее еще тревожило смутное беспокойство о причине долгого отсутствия князя Джавахова. Он должен был быть уже давно у нее, но наступила уже скоро ночь, а его все еще не было.
Нетерпение сказывалось во всех движениях боярыни. Она уже без особого удовольствия, почти машинально, заглянула в зеркало, поправила растрепавшиеся волосы, осталась недовольна пылавшими щеками, но, махнув рукой, отошла от зеркала. В это время в комнату вошла девушка Анна.
— Ну, что? Ты была? Нашла? — закидала боярыня девушку вопросами. — Отчего он не идет?
— Боярыня… Он… он был! — пролепетала девушка, предчувствуя гневную вспышку боярыни.
— Как был, кто был? — не поняла Елена Дмитриевна. — Что ты мелешь, дура!
— Был князь этот… — совсем теряясь от испуга, пролепетала Анна.
— Да говори ты толком или я тебе все зубы выколочу! — тряся девушку за плечо, крикнула боярыня. — Какой князь? Пронский? Да разве я тебя к нему посылала, паскуда! — И звонкая пощечина отпечатала на щеке девушки яркий румянец.
— Не… не Пронский, а князь этот, грузинский… вместе со мной… при… пришел! — прерывающимся от страха и слез голосом ответила девушка.
— Как пришел? Где же он? — пораженная, отступила боярыня.
— Постоял у… у двери и… ушел.
— Ушел? Постоял у двери?.. — шептала в изумлении Елена Дмитриевна. — И ничего не сказал?
— Как же… сказал!.. Сказал, что в другой раз когда зайдет, что ты, мол, занята! — собравшись с духом, разом выпалила Анна.
— Почем узнал он, что у меня гость?
— Он приотворил, кажись, дверь…
— Громко мы говорили или… тихо? — пораженная какою-то мыслью, уже значительно спокойнее спросила боярыня.
— Тихо… почитай, что и голосов не было слышно.
— Ступай! — побледнев и опускаясь на скамью, проговорила Елена Дмитриевна. — Ступай же!
Аннушка быстро шмыгнула за дверь, радуясь, что благополучно избегла надвигающейся грозы.
А боярыня, положив локти на стол, охватила голову руками и, покачиваясь из стороны в сторону, точно от сильнейшей головной боли, тихо причитывала:
— Сгубила, сгубила! Сама свое счастье сгубила! Что мне Пронский, на что мне власть над ним нужна? Погубила, погубила свое счастье! Не вернется он, любый мой, черноглазый мой, красавец! — И она горько заплакала.
Слезы облегчили ее встревоженную душу; наплакавшись досыта, она подняла голову и задумчиво улыбнулась самой себе, причем ее губы шепнули:
— Разревелась, как дура! А что если он ничего не видел и не разобрал? Слышал голоса и ушел, как подобает… у них вон постучавшись входят. — Она улыбнулась ясной, спокойной улыбкой. — Ну, разумеется, он ничего не видел и не слышал. Завтра же снова за ним пошлю и все разузнаю. Он, как дитя малое, сейчас все выложит, врать-то не мастера они.
И, успокоившись на этом, боярыня потребовала ужин, а затем пошла спать.
XVIII. Видение
Эту ночь князь Джавахов спал плохо и, чуть забрезжило утро, встал с тахты, заменявшей ему постель, отбросил от себя мутаки и бурку, которою укрывался, одел на себя чуху и сел к окну. Заря чуть занималась; в течение ночи лужицы затянулись легким ледком, грязь попримерзла, и только кое-где еще видневшийся снег показывал, что зима нехотя уползала с давно насиженных мест.
Леону Джавахову особенно грустно и безотрадно показалось это бледное, раннее утро в чужой стороне. Еще зиму, с ее белой пеленой снега и суровыми морозами, он кое-как переносил из-за ее своеобразной красоты. Но русской весны и лета сын горячего юга совершенно не переносил: его всегда томили эти медленно наступавшие сумерки и холодно, и неохотно смотрящее с белесоватого неба солнце. Ему тогда особенно хотелось дышать благоухающим воздухом своих родных гор, греться под лучами знойного солнца и без конца любоваться синим, глубоким небом.
При воспоминании о синем небе в его воображении блеснули прозрачные темно-голубые глаза. Но не грели, не ласкали эти голубые северные глаза; блеск и прозрачность их были обманчивы, как обманчивы и лживы были уста, говорившие ласковые речи.
А он, пылкий юноша чужой страны, чуть было не отдал этой голубоглазой красавице своего верного сердца, умеющего любить только один раз, отдаваться только навеки.
Но — хвала Богоматери! — Она указала ему эту женщину во всей ее коварной прелести. Он сам, своими глазами видел, как она обнимала другого; видел, как ее губы целовал этот другой, какими страстными очами ловила она его взгляды.