Страница 118 из 124
Лицо царя перекосилось.
Если он и таил до сих пор долю сомнений относительно ее виновности, то теперь эти сомнения рассеялись.
— Что с тобою? — насмешливо спросил он. — Все от недуга или ты так испугалась Телепнева?
— Чего мне его бояться, — оправившись несколько, тихо ответила она.
— И я думаю, нечего. Мужчина он не страшный, а даже, наоборот того, с лица зело красивый. И жена его зело прекрасна.
Телепнев и Наталья Глебовна поздоровались с ней издали наклонением головы; она ответила им, но не смела взглянуть им в глаза и сидела ни жива ни мертва.
Пир продолжался.
Ели исправно, пили еще больше…
Царь, по-видимому, был в духе.
Первая часть ужина прошла, как проходила всегда — в смехе, шутках, болтовне. Никогда еще Петр не был так оживлен и внимательно любезен к Марье Даниловне, как в этот вечер. Она стала успокаиваться и понемножку приходить в себя, изредка рискуя поглядывать по сторонам и перед собою, следя за Телепневыми. Но они очень были заняты друг другом и, когда их первое изумление при виде Марьи Даниловны, сидящей рядом с царем и пользующейся его необычным вниманием, прошло, они перестали обращать на нее внимание.
Трапеза продолжалась.
Адмирал Апраксин уже заливался слезами — знак, что было уже много выпито. Меншиков упал замертво, и вокруг него суетилась свояченица, оттирая его спиртом.
На другом конце стола разгоралась ссора между Зотовым и одним из гостей…
Зотов требовал к себе почтения, а тот, напившись, дерзил ему:
— Какой ты есть папа? Ты не князь-папа, а бездонная дыра! Лей в тебя, что на каменку…
— Грустно сие, ах как грустно! — заговорил, заливаясь слезами, Апраксин. — Выпито много, а веселье уходит, и тоска гложет сердце.
Рядом кто-то клялся в дружбе, уверяя соседа, что давно уже любит его.
Царь смеялся, прислушиваясь ко всему этому шуму, и любовался Марьей Даниловной, у которой под влиянием вина появился румянец и глаза слегка заблестели.
Никогда еще она не казалась такой обаятельной и соблазнительной.
Но железная воля царя влекла его к задуманной им цели…
Стали подавать сладости, а вместе с ними и крепкие заморские вина.
Марья Даниловна решительно отстранила свой кубок от лакея, который по знаку царя не переставал наполнять его, как только кубок оказывался пустым. Иногда и сам царь наливал его до краев и упрашивал Марью Даниловну выпить.
И теперь, несмотря на ее решительный отказ, он взял из рук лакея братину, наполнил ее кубок и сказал ей:
— Выпей же за мое здоровье!
— Не могу, государь… голова кружится, и ты напоишь меня до потери сознания.
Но именно этого-то он и добивался.
— Выпей, — настойчиво сказал он. — Ну, не хочешь за мое здоровье, выпей за князь-папу и за его торжественную помолвку.
Она отрицательно покачала головой.
Тогда Петр своим громовым голосом крикнул через стол:
— Ианикита! Будет тебе перекоряться с непокорным. Приговариваю его за его велии продерзости и строптивый нрав к осушению кубка Большого орла. Пусть он приготовится. А ты слушай: Марья Даниловна пьет за твое здоровье и за здравие твоей будущей супруги Стремоуховой.
Зотов похлопал осоловевшими глазами, вряд ли поняв то, что говорил ему царь, попробовал поднять свое тело, а вместе с тем и отяжелевшую руку с кубком, наполненным до краев, и пролил содержимое на лысину своего непокорного соседа.
Поднялся хохот.
Марья Даниловна должна была в конце концов выпить свою долю.
Она тотчас же почувствовала, как рассудок ее мутится и как какой-то туман заволакивает ее сознание.
Зеленые круги пошли перед ее глазами, гости закачались, дрогнул зал, язык начинал плохо слушаться.
— Государь, — с трудом проговорила она, — ты меня напоишь…
— Тем лучше! Разве ты хуже других? Посмотри — все хороши! Все должны напиться— веселее будет, чем нежели сидеть тверезому среди пьяных. Будем смеяться или плакать— вон как Апраксин… За твое здоровье, Машенька.
Он снова налил ей кубок.
У нее не было уже сил сопротивляться ему. Она покорно поднесла кубок к губам.
Сознание еще не покидало ее, но тело уже обессилело.
Смутно чувствовала она в этой настойчивости царя что-то недоброе и опасное; но теперь она уже не могла ясно отдать себе отчет в этом и не могла понять, что приближается к западне, расставленной царем.
XIV
Мало-помалу она утеряла представление о времени и о месте. Думала она одно, уста произносили другое. Она с изумлением прислушивалась к тому, что лепетал ее язык.
— Зачем они здесь? — говорила она.
— Кто? — спросил царь, наклонившись к ней.
— Они… эти… Телепневы…
— А что?
— Убери их… я не хочу… Им не место здесь. Не хочу, не хочу, пусть уезжают… Они все ведь знают… все.
— Все? — спросил ее царь.
— Все.
— Но что же знают они?
Она вдруг лукаво засмеялась.
— Ишь какой! Ты думаешь, я пьяна? Нет, гос… государь… Я, брат, ничего… И даже еще могу выпить… Лей…
— Да ну? Пей, Машенька, пей!
Он налил ей в кубок самого крепкого вина и подсел к ней ближе.
Телепневы не могли прийти в себя от изумления. Борис Романович, собиравшийся по приезде в Петербург открыть царю глаза на истинную историю Марьи Даниловны, которую он больше чем когда-нибудь ненавидел, несмотря на то, что она послужила косвенным образом его счастью, не знал теперь, что делать, и был очень смущен…
Среди гула возгласов, под звуки неистового смеха и песен, царь вполголоса разговаривал с Марьей Даниловной:
— Не выпить ли нам за здоровье Орлова? — тихо сказал он ей, и в его глазах загорелся суровый огонек.
— Орлова? Почему именно Орлова?.. Ах… да! Налей, выпьем!
— Он тебе нравится?
— Орлов? Я люблю… его.
— А! Ну так выпьем…
Петр вдруг, наклонившись к самому уху Марьи Даниловны, шепнул ей.
— Правда ли, Машенька, что ты убила Стрешнева?
Марья Даниловна вздрогнула, отшатнулась от царя, широко раскрыла свои испуганные глаза.
Но это был лишь мгновенный и кратковременный проблеск сознания.
Тотчас же впала она в прежнее состояние и, захохотав, ответила:
— А, конечно, убила…
Она закрыла глаза.
Инстинкт самосохранения боролся в ней еще с опьянением. Но смех, непрошенный смех, редкий, отрывистый, странный, овладел ею…
— Разве ты не знал этого? — говорила она. — Разве не ты помогал мне в этом? Или кто другой? Нет, ты, конечно, ты… Так что же ты спрашиваешь? Да ты кто?.. Цыган?
— Цыган.
— Ну, вот видишь. А еще спрашиваешь.
— И детей своих ты тоже убила?
— Ах… их тоже! Ты все знаешь… Что ж ты пристаешь ко мне? Ты ведь цыган?
— Цыган.
— Ну так ты еще, пожалуй, царю скажешь.
— А ты боишься царя?
— Я не люблю его.
— Вот как! А кого же ты любишь?
— Того… как его?.. Молоденького… Орло…
Она не могла окончить своей отрывистой речи. Тяжелая рука царя опустилась на ее рот.
— Молчи, — сказал он ей сурово, и его черные глаза загорелись. — Люди! — закричал он громовым голосом, обращаясь к прислуге. — Взять тотчас эту женщину и отнести ее на кровать в ее комнату… Пока не отведут ее на плаху.
Царь тотчас же уехал.
Часть гостей ничего не заметила и продолжала пировать как ни в чем не бывало, но Телепнев и Наталья Глебовна сидели бледные от ужаса. Они слышали слова царя, и теперь глядели на опустелое перед ними место.
Телепнев крепко сжал руку жены…
— Итак, кара Божия наступила для сей преступной женщины, — прошептал он.
Несколько времени спустя пришедший наконец в себя благодаря оттираниям свояченицы Меншиков бегал уже беспокойно по палате и спрашивал у всех, где царь.
Но никто не мог ему ответить в точности.
Тогда он сильно обеспокоился…
Он смутно помнил, что здесь что-то готовилось, что-то должно было совершиться, но что именно, не мог тотчас припомнить.
И вдруг мысль осенила его…