Обломов

— Ты не возненавидишь меня? — спросил он.

— За что? — сказала она слабо.

— За всё, что я сделал с тобой…

— Что ты сделал?

— Любил тебя: это оскорбление!

Она с жалостью улыбнулась.

— За то, — говорил он, поникнув головой, — что ты ошибалась… Может быть, ты простишь меня, если вспомнишь, что я предупреждал, как тебе будет стыдно, как ты станешь раскаиваться…

— Я не раскаиваюсь. Мне так больно, так больно… — сказала она и остановилась, чтоб перевести дух.

— Мне хуже, — отвечал Обломов, — но я сто́ю этого: за что ты мучишься?

— За гордость, — сказала она, — я наказана, я слишком понадеялась на свои силы — вот в чём я ошиблась, а не в том, чего ты боялся. Не о первой молодости и красоте мечтала я: я думала, что я оживлю тебя, что ты можешь ещё жить для меня, — а ты уж давно умер. Я не предвидела этой ошибки, а всё ждала, надеялась… и вот!.. — с трудом, со вздохом досказала она.

Она замолчала, потом села.

— Я не могу стоять: ноги дрожат. Камень ожил бы от того, что я сделала, — продолжала она томным голосом. — Теперь не сделаю ничего, ни шагу, даже не пойду в Летний сад: всё бесполезно — ты умер!.. Ты согласен со мной, Илья? — прибавила она потом, помолчав. — Не упрекнёшь меня никогда, что я по гордости или по капризу рассталась с тобой?

Он отрицательно покачал головой.

— Убеждён ли ты, что нам ничего не осталось, никакой надежды?

— Да, — сказал он, — это правда… Но, может быть… — нерешительно прибавил потом, — через год… — У него недоставало духа нанести решительный удар своему счастью.

— Ужели ты думаешь, что через год ты устроил бы свои дела и жизнь? — спросила она. — Подумай!

Он вздохнул и задумался, боролся с собой. Она прочла эту борьбу на лице.

— Послушай, — сказала она, — я сейчас долго смотрела на портрет моей матери и, кажется, заняла в её глазах совета и силы. Если ты теперь, как честный человек… Помни, Илья, мы не дети и не шутим: дело идёт о целой жизни! Спроси же строго у своей совести и скажи — я поверю тебе, я тебя знаю: станет и тебя на всю жизнь? Будешь ли ты для меня тем, что мне нужно? Ты меня знаешь, следовательно понимаешь, что я хочу сказать. Если ты скажешь смело и обдуманно да, я беру назад своё решение: вот моя рука, и пойдём, куда хочешь, за границу, в деревню, даже на Выборгскую сторону!

Он молчал.

— Если б ты знала, как я люблю…

— Я жду не уверений в любви, а короткого ответа, — перебила она почти сухо.

— Не мучь меня, Ольга! — с унынием умолял он.

— Что ж, Илья, права я или нет?

— Да, — внятно и решительно сказал он, — ты права!

— Так нам пора расстаться, — решила она, — пока не застали тебя и не видали, как я расстроена!

Он всё не шёл.

— Если б ты и женился, что потом? — спросила она.

Он молчал.

— Ты засыпал бы с каждым днём всё глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать рождества, потом масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чём, ложились бы спать и благодарили бога, что день скоро прошёл, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…

Он мучительно провёл глазами по потолку, хотел сойти с места, бежать — ноги не повиновались. Хотел сказать что-то: во рту было сухо, язык не ворочался, голос не выходил из груди. Он протянул ей руку.

— Стало быть… — начал он упавшим голосом, но не кончил и взглядом досказал: «прости!»

И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, протянула ему руку, но рука, не коснувшись его руки, упала, хотела было также сказать: «прощай», но голос у ней на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту, лицо исказилось судорогой, она положила руку и голову ему на плечо и зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из рук. Умница пропала — явилась просто женщина, беззащитная против горя.

— Прощай, прощай… — вырывалось у ней среди рыданий.

Он молчал и в ужасе слушал её слёзы, не смея мешать им. Он не чувствовал жалости ни к ней, ни к себе, он был сам жалок. Она опустилась в кресло и, прижав голову к платку, оперлась на стол и плакала горько. Слёзы текли не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя, от внезапной и временной боли, как тогда в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.

— Ольга, — наконец сказал он, — за что ты терзаешь себя? Ты меня любишь, ты не перенесёшь разлуки! Возьми меня, как я есть, люби во мне, что есть хорошего.

Она отрицательно покачала головой, не поднимая её.

— Нет… нет… — силилась выговорить потом, — за меня и за моё горе не бойся. Я знаю себя: я выплачу его и потом уж больше плакать не стану. А теперь не мешай плакать… уйди… Ах, нет, постой!.. Бог наказывает меня!.. Мне больно, ах, как больно… здесь, у сердца.

Рыдания возобновились.

— А если боль не пройдёт, — сказал он, — и здоровье твоё пошатнётся? Такие слёзы ядовиты. Ольга, ангел мой, не плачь… забудь всё…

— Нет, дай мне плакать! Я плачу не о будущем, а о прошедшем… — выговаривала она с трудом, — оно «поблекло, отошло»… Не я плачу, воспоминания плачут!.. Лето… парк… помнишь? Мне жаль нашей аллеи, сирени… Это всё приросло к сердцу: больно отрывать!..

Она, в отчаянии, качала головой и рыдала, повторяя:

— О, как больно, больно!

— Если ты умрёшь? — вдруг с ужасом сказал он. — Подумай, Ольга…

— Нет, — перебила она, подняв голову и стараясь взглянуть на него сквозь слёзы. — Я узнала недавно только, что я любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я любила будущего Обломова! Ты кроток, честен, Илья, ты нежен… голубь, ты прячешь голову под крыло — и ничего не хочешь больше, ты готов всю жизнь проворковать под кровлей… да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то ещё, а чего — не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это такое, чего мне недостаёт, дать это всё, чтоб я… А нежность… где её нет!

У Обломова подкосились ноги, он сел в кресло и отёр платком руки и лоб.

Слово было жестоко, оно глубоко уязвило Обломова: внутри оно будто обожгло его, снаружи повеяло на него холодом. Он в ответ улыбнулся как-то жалко, болезненно-стыдливо, как нищий, которого упрекнули его наготой. Он сидел с этой улыбкой бессилия, ослабевший от волнения и обиды, потухший взгляд его ясно говорил: «Да, я скуден, жалок, нищ… бейте, бейте меня!..»

Ольга вдруг увидела, сколько яду было в её слове, она стремительно бросилась к нему.

— Прости меня, мой друг! — заговорила она нежно, будто слезами. — Я не помню, что говорю: я безумная! Забудь всё, будем по-прежнему, пусть всё останется, как было…

— Нет! — сказал он, вдруг встав и устраняя решительным жестом её порыв. — Не останется! Не тревожься, что сказала правду: я стою… — прибавил он с унынием.

— Я мечтательница, фантазёрка! — говорила она. — Несчастный характер у меня. Отчего другие, отчего Сонечка так счастлива…

Она заплакала.

— Уйди! — решила она, терзая мокрый платок руками. — Я не выдержу, мне ещё дорого прошедшее.

Она опять закрыла лицо платком и старалась заглушить рыдания.

— Отчего погибло всё? — вдруг, подняв голову, спросила она. — Кто проклял тебя, Илья? Что ты сделал? Ты добр, умён, нежен, благороден… и… гибнешь! Что сгубило тебя? Нет имени этому злу…